Глава 9 «Мы только поставляем спецтехнику»

Вечером 27 мая 2011 года болельщики шли на футбольный матч московского «Локомотива» с дагестанским клубом «Анжи». Толпа, состоящая в основном из молодых мужчин, направлялась от метро «Черкизовская» к домашнему стадиону «Локомотива». Команда «Анжи» тоже не осталась без поддержки: вслед за футболистами в Москву из Дагестана приехали полторы тысячи фанатов команды. Нельзя сказать, что Москва принимала их с распростертыми объятиями, но к такому отношению выходцы с Кавказа уже привыкли.

Когда болельщики «Анжи» подошли к входу на трибуну и стали проходить через рамку металлодетектора, мало кто из них обратил внимание на небольшую камеру на треноге, стоящую прямо за рамкой. Они не знали, что та фиксировала их лица в зеленую цифровую рамку, а потом определяла особенности строения лица, вплоть до расстояния между глаз, мгновенно делала несколько снимков и пересылала данные на компьютер. Система запоминала внешность болельщика на основании сложного алгоритма. Пришедшие просто посмотреть футбольный матч не догадывались, что они попали на испытание новой биометрической системы распознавания лиц.

Рядом с металлодетектором сидел молодой мужчина с ноутбуком, сотрудник компании «Ладаком-Сервис». Он смотрел на экран, где в одном окне появлялись лица болельщиков, которые снимала камера, а в другом специальный алгоритм сличал сделанные снимки с фотографиями из полицейской базы данных паспортов Республики Дагестан. Когда алгоритм опознавал человека, под фотографией появлялись фамилия, год рождения и другие персональные данные. Так власти составляли новую базу данных на самых преданных фанатов дагестанской команды.

Подобное происходило не только на футбольных матчах. В 2011 году та же компания установила видеокамеры с технологией распознавания лиц на некоторых станциях столичного метро. Первой была cтанция «Охотный Ряд». Стоило человеку ступить на эскалатор, как его лицо попадало в объектив сразу нескольких «умных» видеокамер, картинка c которых шла в Ситуационный центр метрополитена, МВД, ФСБ и МЧС. Камеры были связаны со специальной базой данных «Сова-видеопоток», которая проверяла, не похоже ли ваше лицо на фото преступников в розыске. Пассажир при этом понятия не имел, что его снимают.

Высокий и крепкий Александр Абашин, генеральный директор «Ладаком-Сервис», раньше служил в ГРУ. Но последние несколько лет он занимался разработкой и установкой систем распознавания лиц в аэропортах, на вокзалах и стадионах. За это время он стал настоящим фанатом идентификации. По его мнению, «умные» видеокамеры должны стоять повсюду – и в школах, и в подъездах жилых домов.

Абашин говорил, что система, созданная его компанией, за семь секунд способна найти нужное лицо среди десяти миллионов изображений: «Грубо говоря, лицо на фотографии измеряется по тридцати показателям, и составляется математический алгоритм, обмануть который очень сложно»{168}. Изначально разработанная для поиска преступников, эта система могла использоваться и для массовой слежки за людьми, пришедшими на публичное мероприятие или просто оказавшимися в общественном месте.

Распознавание лиц – лишь верхушка огромного и скрытого от посторонних глаз айсберга технологий, которые используются спецслужбами для слежки за собственными гражданами.

Все они придуманы и разработаны инженерами, которые прекрасно знают, на что способны эти технологии, но никогда не задавались вопросом, с какой целью они могут использоваться.

В СССР все сферы общественной жизни находились под жестким контролем компартии. У инженеров была своя, строго определенная роль – обеспечивать технические нужды партийного государства. Советских инженеров хорошо учили, но лишь техническим навыкам. В отличие от врачей, им не преподавали этику профессии, воспитывая инженеров как техперсонал государственной машины. Чтобы преуспевать в системе, нужно было уметь работать, не задавая лишних вопросов. Поколение за поколением советские технические вузы растили инженеров, наученных с подозрением относиться к любой общественной деятельности. Это укладывалось в их механистическое восприятие мира намного лучше, чем отвлеченные рассуждения о свободе.

Кроме того, они кожей понимали, что такое секретность, ведь слишком многие из них работали либо на оборонку, либо на спецслужбы.

Когда в 1930–1940-е сталинским спецслужбам нужно было организовать секретные исследования в той или иной области, они просто арестовывали ученых и инженеров и отправляли их в шарашки, – закрытые и тщательно охраняемые тюрьмы. Стимулом для работы у заключенных специалистов был риск оказаться в ГУЛАГе в случае провала. После смерти Сталина этот алгоритм стал меняться, и вскоре появились огромная, разбросанная по стране система закрытых научно-исследовательских институтов и многотысячная армия инженеров, работавших над секретными проектами для оборонки или КГБ.

Шарашка в Марфино имела особое значение для Кремля. К 1948–1949 годам здесь был сосредоточен серьезный исследовательский потенциал: 490 сотрудников, 280 из которых были зеками, работали в составе двенадцати исследовательских групп. Одной из них была и акустическая лаборатория майора Абрама Трахтмана{169}.

Марфино поставили задачу за полтора года разработать технологию шифрования, которая позволит Сталину говорить по телефону без опасения, что разговор может быть перехвачен. Специалисты быстро определились со способом защиты: голосовой сигнал должен был разбиваться на части, кодироваться, а затем снова собираться на другом конце телефонной связи. Но это значило, что кроме создания шифратора нужно было решить еще одну проблему: как в процессе разговора снова собрать звук, сохранив узнаваемость голоса говорящего. Над этой задачей билась лаборатория под руководством Трахтмана, но мозгом исследования был один из заключенных – Лев Копелев. Эрудиция плюс прекрасный слух и умение безошибочно определять манеру речи делали его главным специалистом по артикуляционным испытаниям.

В конце 1949 года во дворе Марфино взволнованный Копелев подошел к другому зеку, своему другу Александру Солженицыну, и заявил, что хочет поделиться государственной тайной. Копелев рассказал, что ему приказали найти человека, позвонившего в посольство США и сдавшего советского шпиона, охотящегося за секретами американской ядерной бомбы{170}.

Копелев попал в Марфино за то, что, будучи офицером, критиковал отношение советских солдат к немецкому населению в Германии в 1945 году, но даже в заключении он остался патриотом и коммунистом, и тот факт, что кто-то мог выдать столь важный секрет американцам, вывел его из себя. У него не было сомнений, что он должен помочь поймать предателя.

Ему передали четыре аудиозаписи: оказалось, что неизвестный трижды звонил в посольство США, а потом еще и в посольство Канады. Спецслужбам удалось перехватить и записать эти разговоры. Копелев также получил образцы голосов трех подозреваемых. Он быстро определил звонившего: им оказался чиновник МИДа.

Это был громкий успех для шарашки, и Копелев не мог не поделиться им с другом (впоследствии Солженицын использует этот сюжет в романе «В круге первом»). Воодушевленный Копелев даже придумал название для новой, изобретенной им научной дисциплины распознавания голоса – фоноскопия. «Мне представлялась осуществимой такая система точных формальных характеристик голоса, которая позволила бы "узнать" его при любых условиях из любого числа других голосов, даже очень похожих на слух», – вспоминал позднее Копелев{171}.

Проект Трахтмана по созданию отдельной шарашки по фоноскопии окончился ничем, а в июле 1950 года Госкомиссия одобрила разработанную аппаратуру безопасной телефонной связи для Сталина – Марфино выполнило свою главную задачу. Следующие два года ушли на запуск производственной линии для быстродействующего шифратора. После этого шарашка была разделена надвое. Специалистов по секретной телефонии оставили в Марфино работать в новообразованном НИИ-2, в задачи которого входила (и входит до сих пор) разработка технологий шифрования для правительственной связи. Сотрудников акустической лаборатории, в том числе Копелева, перевели в Кучино, другую шарашку на востоке Подмосковья.

Это решение определило путь, по которому пойдет разработка советских технологий прослушки в следующие 50 лет. Перевод в Кучино означал, что работа над распознаванием речи будет вестись в том же исследовательском центре, в котором создавали оборудование для прослушки. В КГБ хотели быть уверенными, что смогут не только перехватить нужный разговор, но и установить личности его участников.

Окруженная высокими стенами лаборатория Кучино с 1920-х годов была главным центром советских и российских спецслужб по разработке оперативной техники, от радиостанций до жучков. Среди легенд лаборатории – история о том, как кучинские специалисты спрятали подслушивающее устройство внутрь деревянного герба США, который в августе 1945 года пионеры подарили американскому послу Авереллу Гарриману. Растроганный посол повесил герб в кабинете, и советские спецслужбы восемь лет прослушивали его, пока жучок, разработанный зеками, не был обнаружен.

Копелев освободился из Кучино лишь в 1954-м, через год после смерти Сталина. К своим исследованиям по фоноскопии он больше не вернулся. Он стал известным филологом и диссидентом. Но в Кучино остались его записи, и спецслужбы заботливо их сохранили. Несколько лет в КГБ не знали, что с ними делать, полагая, что изобретенная Копелевым технология не будет работать без его участия. Считалось, что без уникальных навыков Копелева любые попытки установить личность человека, говорящего по телефону, обречены{172}.

Однако вскоре в других странах появились разработки, показавшие, что может существовать метод распознавания речи, не требующий присутствия Копелева. В 1960 году шведский исследователь Гуннар Фант, работавший в Массачусетском технологическом институте, опубликовал монографию «Акустическая теория речеобразования»{173}, в которой описал способ разделения записи голоса на сэмплы с последующим математическим и физическим анализом. Этот метод был значительно надежней, чем навыки Копелева{174}.

Перед исследователями открывались широкие перспективы, но Фанта беспокоил энтузиазм криминалистов – ему казалась слишком поспешной аналогия между отпечатками пальцев и образцами голоса. В 1970-м директор ФБР Эдгар Гувер во время визита в Стокгольм рассказал местной газете Dagens Nyheter, как легко теперь будет идентифицировать террористов благодаря анализу образцов голосов. Dagens Nyheter попросила Фанта о комментарии, и шведский ученый резко раскритиковал Гувера, заявив, что этот метод еще слишком рано применять для идентификации людей. Газета опубликовала их спор на первой полосе с фотографиями Гувера и Фанта напротив друг друга. Как вспоминал позже Фант, это выглядело так, будто он стал «врагом ФБР № 1»{175}.

Советские ученые подобных сомнений не знали. Книгу Фанта быстро перевели на русский язык, и исследования в СССР получили новый толчок и новый вектор развития. Исследовательские центры по распознаванию речи открывались один за другим по всему Союзу. Формально их деятельность координировала секция речи Комиссии по акустике при Президиуме Академии наук СССР, а затем Совет по распознаванию и синтезу речи при Президиуме АН, но все прекрасно знали: главным был КГБ.

Распределением заказов на исследования занимался Ленинградский НИИ дальней связи – «Дальсвязь». Именно здесь в 1973 году начал работать над проблемами акустики только что окончивший физфак ЛГУ Сергей Коваль: ему всегда были интересны научные аспекты звука, к тому же ему пообещали 15 %-ную надбавку к зарплате. Наличие секретности его мало беспокоило, как и то, что здание, где располагался его отдел прикладной акустики, по периметру охраняли автоматчики с собаками. В институте работали более 10 000 человек, подчинявшихся Министерству «промышленных средств связи» (эвфемизм обозначал средства связи для военных). Однако отдел Коваля, в котором работали более 300 сотрудников, подчинялся не институту, а КГБ, он-то и платил сотрудникам такие большие зарплаты. Эта структура здорово смахивала на матрешку – внутри одного секрета находился другой.

Коваль скоро понял, в чем причина такой секретности. Коллеги рассказали, что в отделе до сих пор работают бывшие зеки марфинской шарашки, переведенные в Ленинград. Как-то ему указали на одного инженера в очках. Это был Валентин Мартынов, который в свое время работал в Марфино вместе с Копелевым и Солженицыным («В круге первом» Мартынов выведен под именем Валентина Прянчикова). По воспоминаниям Коваля, Мартынов был человеком «дотошным и упрямым». Занявшись проблемами распознавания речи в Марфино в конце 1940-х, он продолжал работать над ними после освобождения и даже защитил диссертацию. Свободный теперь человек, он продолжал каждый день приходить в здание, окруженное забором с колючей проволокой, охраняемое автоматчиками, и работал на спецслужбы, которые посадили его в тюрьму. Коваль не пытался спросить, почему тот так поступает: «Он принадлежал к старшему поколению… Было же не принято тогда говорить про прошлое».

К 1970-м отдел прикладной акустики стал координатором всех исследований по распознаванию речи в стране, финансируемых КГБ. Коваль вспоминал: «При Академии наук существовала Военно-промышленная комиссия, и была секция прикладных проблем Академии наук СССР. Эта секция собирала от всех ведомств, Министерства обороны, КГБ там, заказы на перспективные разработки. Эта секция требовала денег, и они выделялись – и они выделялись все, какие требовались, – вплоть до 1988–1989 годов. Cхема была прекрасная: деньги выделялись вот таким прикладным отделам <как отдел Коваля>, принадлежавшим КГБ. Которые и распределяли эти деньги среди академических учреждений и контролировали все заказы… Я сам был куратором научной программы, в которой участвовали 40 университетов»{176}.

То, что в 1940-е начиналось с группы из семи человек, работавших в акустической лаборатории в Марфино, разрослось до огромной и хорошо финансируемой империи. При этом не было четкой границы между исследованиями, которые оплачивал КГБ, и гражданскими разработками. Секретные проекты обнаруживалась в самых неожиданных местах. Например, Вычислительный центр Академии наук на улице Вавилова в Москве, – тот самый, что в 1980-е посетил Эд Фредкин, чтобы поговорить о персональных компьютерах, – был одним из исследовательских институтов, негласно работающих на подразделение Коваля.

Владимир Чучупал стал работать в секторе распознавания речи Вычислительного центра АН в 1980-м. Ему было запрещено упоминать, что главными «заказчиками» исследований являются «Дальсвязь» и КГБ. Вскоре его вывели напрямую на Кучино. Он прекрасно знал, над чем там работают: как-то раз его начальник рассказал ему, что получил для изучения записи самого Копелева{177}.

Благодаря щедрому финансированию КГБ уже в начале 1980-х сектор Чучупала получил первые компьютеры – несколько машин советского производства и пару IBM. Задачей сотрудников было найти применение компьютеров в распознавании речи. Это также открывало новые перспективы для технологий слежки.

Применение компьютеров теоретически означало, что не только говорящий по телефону может быть идентифицирован, но и то, что он говорит, может автоматически предупредить систему. В КГБ думали над использованием «ключевых слов»: стоило кому-то произнести «бомба», «компартия» или любое другое слово, добавленное в систему, тут же включалась бы запись. Это могло кардинально изменить сам modus operandi КГБ: раньше для того, чтобы начать прослушку, спецслужбам сперва требовалось найти подозреваемого обычными средствами, теперь же сама технология могла поставлять им подозреваемых. Впрочем, задача оказалось крайне сложной: создание системы ключевых слов была амбициозной идеей, но для ее воплощения нужны были огромные вычислительные мощности.

В течение нескольких лет этой проблемой активно занималась вся исследовательская империя по распознаванию речи Советского Союза, включая «Дальсвязь» и сектор Вычислительного центра Академии наук. Как и всегда, никто не проводил четкой границы между исследованиями для гражданского использования и в интересах КГБ. Как объяснял Чучупал, разница состояла в том, что гражданские исследования работали над технологией распознавания, при которой «человек сотрудничает» (то есть хочет, чтобы компьютер его понял), а исследования для КГБ стремились создать систему, которая распознает речь человека в любом случае. Это разные задачи, но работа над ними зачастую шла в одних кабинетах.

С распадом СССР распалась и эта империя – распалась, но не исчезла. Сначала спецслужбы «срезали» исследовательские программы. «В 1990-м нас перестали финансировать. Две трети сотрудников тут же уволились», – вспоминает Коваль. Он тоже ушел из «Дальсвязи». Вместе с начальником лаборатории и пятью коллегами он основал частную компанию, которая вскоре превратилась в «Центр речевых технологий». Они начали работать над гражданскими проектами, одним из которых стало создание «говорящей» книги для Общества слепых.

Впрочем, старые друзья из спецслужб быстро вернулись. Сначала в компанию Коваля пришли из МВД, а потом ФСБ предложила контракт на разработку технологии отделения голоса от фонового шума. Потом последовали новые заказы. В 2000-х компания разрослась до 350 человек – столько, сколько работало в отделе «Дальсвязи». «ЦРТ сейчас играет роль отдела прикладной акустики, как тогда», – говорил Коваль. Одно из главных детищ ЦРТ – биометрическая технология, которая способна идентифицировать говорящего по физическим характеристикам его голоса вне зависимости от языка, акцента или диалекта.

В 2010 году компания внедрила эту технологию в масштабах целой страны – создав первый в мире национальный проект идентификации по голосу. Проект был реализован в Мексике, на территории которой была развернута система государственного учета голосов и биометрического поиска, способная идентифицировать личность говорящего по фрагментам речи. Только за первый год работы системы в мексиканскую национальную базу фоноучета попали образцы голосов около миллиона мексиканцев – не только преступников, но и сотрудников правоохранительных органов, а также обычных граждан, которые сдают образец голоса, например, при получении водительских прав. То, о чем мечтал Копелев в 1949-м, было реализовано в 2010-м в Мексике, – система, которая позволяет «"узнать" голос при любых условиях из любого числа других голосов». За реализацию амбициозного проекта отвечал лично Коваль. «Я ездил в Мексику на протяжении семи лет!» – восклицает он.

Коваль, невысокий, энергичный, с пышными черными усами и шевелюрой человек средних лет, встретился с Андреем в один из холодных и снежных дней января 2012 года. Сидя в почти пустом петербургском кафе недалеко от станции метро «Чернышевская», он с энтузиазмом рассказывал историю компании.

Коваль с гордостью перечислял страны, которые уже внедрили его технологию распознавания речи: Казахстан, Кыргызстан, Узбекистан и Беларусь (то есть все авторитарные режимы на территории бывшего СССР), а также Саудовская Аравия, Алжир, Йемен и Турция.

Андрей спросил его, что он думает об этической стороне, – о том, что авторитарные режимы могут использовать его разработки для преследования диссидентов. Последовал крайне эмоциональный ответ: «Все эти разговоры о том, что спецтехника помогает ловить диссидентов, – бред сивой кобылы. Это, так сказать, двойные стандарты, которые американцы используют вовсю как психологическое оружие против своих конкурентов. Все эти права человека, мое мнение, – это умышленное применение двойных стандартов для достижения своих целей!»

Его мало смущала роль, которую технологии слежки могут играть в репрессиях. «Ну, а что мы можем сделать? – вопрошал он. – Мы только поставляем спецтехнику. Конечно, вы можете использовать ее и против хороших парней – с той же легкостью, с которой используете ее против плохих. Но каждое из этих государств все равно будет следить за своими гражданами – с нашей помощью или без нее. Ну, предположим, в некоей стране, нашей или чужой, есть система распознавания лиц. Можно снимать митинг, и потом, имея картотеку лиц, выискивать там журналистов. А другой будет искать в толпе наркоманов. Третий – недавно освобожденных лиц или националистов. Все они используют одну и ту же технику. Я не вижу, что с этим можно сделать. Просто не представляю. Если идет подслушивание голосов, то при чем тут, условно говоря, микрофоны?»

Похожие слова мы слышали от многих инженеров. Они считали, что это не их проблема.

В конце 2000-х система секретных исследований в интересах спецслужб полностью восстановилась. ЦРТ плотно работает с ФСБ. «Я не буду говорить, какие именно работы мы делаем для них, но все продолжается, вот один в один – что делалось тогда, делается сейчас», – подтвердил Коваль. Владимир Чучупал, руководитель сектора цифровой обработки и распознавания речевых сигналов Вычислительного центра АН, продолжает свои исследования. Кучино по-прежнему остается одним из главных его заказчиков.

Путь Коваля прошли многие советские ученые и инженеры, что не могло не отразиться на их видении мира.

Лорен Грэхэм из Массачусетского технологического института, ведущий исследователь истории советской и российской науки, подтвердил: «По сравнению со своими коллегами из западных стран российские ученые и инженеры куда меньше озабочены вопросами этики и морали»{178}.

«Я вижу на то две причины, – добавил он. – В советский период российские ученые и инженеры быстро осознали, что любого, кто задает вопросы, касающиеся этики и морали, власти начинают считать "политической оппозицией" и могут наказать за это. Поэтому они научились хранить молчание, что со временем стало неотъемлемой частью их профессии. Конечно, СССР уже давно нет, но это не изменилось».

Но есть и вторая причина. «Инженерное образование в России было сфокусировано преимущественно на технической составляющей, вопросам же этики и морали уделялось мало внимания. Конечно, инженерное образование в США тоже чем-то похоже, но все же в ведущих американских инженерных школах, вроде Массачусетского технологического института – моего университета, – каждый студент обязан пройти за четырехлетний период обучения восемь курсов, обычно по одному на семестр, по гуманитарным и общественным наукам. На них достаточно глубоко разбираются вопросы этики, которые не рассматриваются техническими дисциплинами… Это важная часть процесса обучения инженеров в лучших университетах Запада, – говорит Грэхэм. – Она заставляет задумываться о социальной ответственности ученого и инженера. Большинство лучших инженерных школ в США имеют собственные факультеты науки, технологии и общества [STS], где все эти проблемы и изучаются».

Анатолий Левенчук, помогавший создавать «Релком» в начале 1990-х, соглашается: «Я в свой курс для студентов вставил кусок, почему системному инженеру нельзя работать с государством. Тут нужно и другие дисциплины знать – социологию, психологию, экономику и т. д. А без этого, вы что, хотите, чтобы из-под вашей руки тюрьма вышла? Вот методами системной инженерии можно, например, строить инженерию безопасности – устранять угрозы. Ну что, так тюрьму можно делать. Делать со всех сторон закрытую коробочку инженерными методами, чисто механически. Но, если вы хотите, чтобы все цвело и развивалось, инженерный подход тут не подойдет»{179}.

Сам Левенчук прекратил сотрудничать с государством в 2006-м и начал преподавать инженерию в Физтехе, одном из самых уважаемых технических университетов в России. Левенчук пытался привнести в старую систему новые идеи, призывая студентов мыслить шире, не ограничиваясь принятыми рамками. Но такой подход не всем понравился.

В апреле 2013 года Левенчуку пришлось столкнуться с отвратительной советской практикой публичного доноса. На LiveJournal.com было опубликовано письмо, обвиняющее Левенчука в том, что он прививает студентам «фашистскую идеологию» и участвует в «систематическом разрушении советской школы проектирования».

За открытым письмом последовал запрос от депутата Госдумы в Генпрокуратуру с требованием проверить, не является ли Левенчук иностранным агентом, поскольку на лекциях высказывает прозападные идеи. МФТИ пришлось написать официальный ответ в защиту Левенчука{180}.

Похоже, в 2000-е возродилась не только система секретных исследований для спецслужб, но и советские методы контроля мысли в технической научной среде.

Однако кое-что кардинально изменилось со времен холодной войны – отечественные инженеры и их технологии больше не замкнуты в границах страны.

Утром 21 сентября 2009 года в Боготе, столице Колумбии, началась пресс-конференция службы госбезопасности страны DAS (Departamento Administrativo de Seguridad – Административного департамента безопасности), местного гибрида разведывательных и правоохранительных органов{181}.

В течение целого года DAS был объектом беспрестанной критики со стороны общественности, обвинявшей департамент в незаконной массовой прослушке телефонных разговоров журналистов, оппозиционно настроенных политиков, правозащитников и даже судей Верховного Суда. Эти записи утекли в прессу, и масштаб скандала был таков, что журналисты назвали его «Колумбийским Уотергейтом»{182}.

Анонсируя пресс-конференцию, руководство DAS пообещало представить некие новые решающие доказательства, которые бы раз и навсегда сняли со спецслужбы обвинения в незаконной прослушке. Когда в зал к журналистам вышел директор департамента Фелипе Муньос, 39-летний энергичный технократ, окончивший Лондонскую школу экономики и Колумбийский университет, рядом с ним за стол сел невысокого роста иностранец.

Муньос заявил, что DAS провел внутреннее расследование и пригласил независимого эксперта из России, профессионала с 35-летним опытом работы в сфере распознавания речи, чтобы проанализировать записи незаконных прослушек. А потом повернулся и представил специалиста. Им оказался Сергей Коваль из Центра речевых технологий.

Коваль заявил, что сравнил телефонные записи, попавшие в прессу, и записи, полученные DAS легальным путем, по двадцати различным характеристикам. В результате исследования было установлено, заявил Коваль, что при перехвате переговоров в первом и втором случае использовались различные типы оборудования. «Записи, просочившиеся в СМИ, были сделаны на оборудовании, которым DAS не располагает», – добавил он{183}.

Если так, то колумбийские спецслужбы, получается, не имели отношения к прослушке.

Коваль пролетел полмира, чтобы выступить в защиту колумбийской спецслужбы. Но вскоре оказалось, что это было напрасной тратой времени. Через несколько месяцев прокуратура Колумбии объявила, что располагает доказательствами того, что это DAS прослушивал общественных деятелей, причем об этом знали в администрации президента страны Альваро Урибе{184}. В конце концов сами сотрудники DAS подтвердили, что незаконной прослушкой занимались именно они. Один из них признал, что получал приказы напрямую от директора DAS, а главным получателем расшифровок был сам президент Альваро Урибе{185}. Скандал завершился в конце 2011 года расформированием DAS.

К этому времени эксперт по распознаванию речи давно вернулся в Россию, чтобы позже отправиться в Мексику – налаживать там общенациональную систему фоноучета.

На окраине Санкт-Петербурга, в только что отремонтированном бизнес-центре располагается офис компании «Протей». В 2011 году здесь царил хаос, вызванный недавним переездом: среди беспорядочно расставленных столов тянулось множество перепутанных проводов, но компания уже работала. «Протей» хорошо известен профессионалам как производитель оборудования для перехвата телекоммуникаций, от СОРМ-1 до СОРМ-3.

В декабре 2011 года имя компании прозвучало в новом качестве: сайт WikiLeaks и британская правозащитная организация Privacy International запустили проект под названием Spy Files («Шпионские файлы»), – базу данных на компании – производители оборудования слежки, продающие продукцию репрессивным режимам{186}. Помимо британских, израильских, немецких и американских фирм в базе оказались ЦРТ Коваля и «Протей». Дело в том, что «Протей» производит, среди прочего оборудования, тестеры для проверки работоспособности черных ящиков СОРМ. Эти тестеры поставляются в том числе в страны с авторитарными режимами, такие как Узбекистан и Казахстан.

Курировал тему СОРМ в «Протее» Вадим Секереш, флегматичный 40-летний мужчина, выпускник факультета прикладной математики Санкт-Петербургского университета.

Когда Андрей спросил его о проекте WikiLeaks, тот лишь улыбнулся. «Я не обратил на это внимания, – сказал Секереш. – Мы с сотовыми операторами работаем во многих странах, видимо, информация оттуда. Но я даже не смотрел. Меня эта тема не очень волнует. Мы же на самом деле спецтехнику не продаем, всякие жучки и прочее. А то, что к телекоммуникационному оборудованию можно подключиться… так этим многие компании занимаются»{187}.

Через несколько месяцев он прислал Андрею гневное письмо: «С помощью технологии раскрывается большое количество преступлений. Понятно, что любую вещь можно использовать во вред, но это не имеет к производителям никакого отношения».

Другими словами, инженеры тут ни при чем.

В 2012 году, когда в России была запущена система интернет-фильтрации, «Протей» создал продукт, основанный на технологии DPI, который был призван помочь Роскомнадзору цензурировать Рунет. В марте 2015-го «Протей» объявил, что ему удалось поставить систему интернет-фильтрации на основе DPI одному из крупнейших киргизских операторов связи MegaCom. Так российские инженеры создали оборудование, которое принесло в Центральную Азию одну из самых эффективных мировых технологий интернет-цензуры.