Разрушенная сердцевина
«Ну и что?» — спросят апологеты радикального подрыва основ вроде Тома Перкинса по поводу узурпации Kodak интернет-компаниями, такими как Instagram, Flickr и Facebook. Трагедия в Рочестере, скажут они, одновременно создает новые возможности для предпринимателей на Западном побережье. Ностальгировать, напомнят эти детерминисты, значит потакать луддитам.
В некотором смысле, разумеется, они правы. К лучшему или нет, технологические изменения — особенно в нашу цифровую эпоху креативного разрушения — неизбежны. Сам Пол Саймон в разговоре со мной признал этот факт с ироничным сожалением. «Лично я против Веб 2.0 в той же мере, в коей я против собственной смерти», — сказал он по поводу урона, причиненного музыкальной индустрии Интернетом, словно ураганом расплющившего экономическую ценность записанной музыки и традиционные компании звукозаписи{245}. «Мы вступаем в 2.0, — предсказал Саймон. — Нравится нам это или нет, но это произойдет»{246}.
«Больше не будет "моментов Kodak". После 133 лет компания исчерпала себя», — подвел итог в 2013 г. бывший вице-президент Kodak Дон Стрикленд, который неудачно подвигнул компанию войти в бизнес цифровых фотоаппаратов{247}. «Kodak попала в идеальный шторм не только технологических, но и социально-экономических изменений», — добавляет канадский фотограф Роберт Берли, чьи работы увековечили упадок Kodak{248}.
Разумеется, ничто не длится вечно. И трагедию Kodak можно отчасти рассматривать как поучительную притчу о некогда мощном монополисте, своего рода Google индустриальной эпохи, который не сумел адаптироваться к цифровой революции. Да, Kodak не сумела стать лидером цифровой фотографии, хотя компания фактически изобрела цифровой фотоаппарат еще в 1975 г.{249} Да, Kodak отчасти стала жертвой того, что профессор Гарвардской школы бизнеса Клейтон Кристенсен в своей авторитетной книге The Innovator's Dilemma{250} (2011) о причинах провалов в бизнесе назвал «дилеммой инноватора»[17] — необходимости для некогда доминировавшего лидера отрасли радикально изменить свою бизнес-модель. Да, череда близоруких руководителей не сумела перестроить Kodak, в результате чего великая компания, до 1990-х гг. входившая в пятерку самых дорогостоящих брендов в мире{251}, сегодня стала синонимом неудачи. И да, трагедия в Рочестере открывает новые экономические возможности, в частности для предпринимателей Западного побережья, таких как Джефф Безос, который сделал «Дилемму инноватора» Кристенсена обязательной для прочтения всеми руководителями Amazon{252}.
«Возможно, для нового роста и необходим пожар, но это в дальней перспективе, — говорит Пол Саймон по поводу разрушительного воздействия Интернета на такие творческие отрасли, как звукозапись и фотографирование. — В ближайшем же будущем, и это очевидно, нас ждет разорение». Но что если разорение не только постоянное, но и определяющее свойство нашей цифровой экономики, отметившей уже 25 лет? Что если трагедия в Рочестере фактически служит «предварительным просмотром» нашего общего будущего — глобального идеального шторма технологических, социальных и экономических изменений?
Добро пожаловать в «эру немыслимого», как называет ее бывший ответственный редактор Time Джошуа Купер Рамо. В сетевую эпоху, утверждает Рамо, «приверженность старым идеям смертоносна»{253}, а предсказуемость и последовательность действий уступают место «эпидемии» самоорганизации, не нуждающейся в централизованном руководстве. Эта эпоха настолько немыслимо разрушительна, что даже теория Клейтона Кристенсена в «Дилемме инноватора», которая предполагает упорядоченный цикл появления компаний-подрывников, заменяющих предыдущих экономических лидеров, сама оказалась разрушенной еще более подрывной теорией цифрового капитализма начала XXI в.
Идеи Кристенсена были пересмотрены авторами экономических бестселлеров Ларри Даунсом и Полом Нуньесом, которые заменили «дилемму инноватора» куда более мрачной «катастрофой инноватора». «Почти все, что, по-вашему, вы знали о стратегиях и инновациях, неверно»{254}, — предупреждают Даунс и Нуньес в связи с радикально подрывным характером нынешней экономики. В своей книге «Большой подрыв» (Big Bang Disruption){255} (2014) они описывают экономику, где разрушение стало сокрушительным, а не созидательным. Это мир, говорят они, где «постоянные ветра созидательного разрушения» Йозефа Шумпетера превратились в «ураганы пятой категории». Потрясения, произведенные такими подрывными инноваторами, как Google, Facebook, Uber или Instagram, «не создают дилеммы инноваторов», предупреждают Даунс и Нуньес, а «вызывают катастрофы»{256}. И Kodak является хрестоматийным примером такой катастрофы — компания стоимостью $31 млрд, обеспечивавшая работой 145 000 человек, разорялась «постепенно, а затем внезапно»{257} была сметена ураганом, пришедшим из Кремниевой долины.
«Целый город лишился своей основы», — написал культуролог Джейсон Фараго о влиянии банкротства Kodak на Рочестер{258}. Но истинные катастрофические последствия цифровой революции выходят далеко за пределы одного города. В современную сетевую эпоху у всего нашего общества разрушаются основы «идеальным штормом» технологических, социальных и экономических перемен. Индустриальная эпоха ХХ в., хотя и была далека от идеала во многих отношениях, зато дала нам, по определению обозревателя New York Times Джорджа Пакера, «великое уравнивание республики Рузвельта»{259}. У бескомпромиссных неолибералов наподобие Тома Перкинса слова Пакера о «великом уравнивании», вероятно, вызовут в сознании призрака социалистической антиутопии. Но для тех, кому не посчастливилось иметь яхту размером с футбольное поле за $130 млн, тот прежний мир предлагал экономическое и культурное средоточие с обилием рабочих мест и возможностей.
В позднюю индустриальную эпоху, пришедшуюся на вторую половину ХХ в., был построен мир среднего класса: «финансируемые на средства штатов университеты, прогрессивное налогообложение, федеральные скоростные автомагистрали, коллективные трудовые договоры, медицинское страхование для пожилых людей, авторитетные службы новостей», — говорит Пакер{260}. Ему вторят гарвардские экономисты Клаудия Голдин и Лоуренс Кац, утверждая, что это был «золотой век» для рынка труда, поскольку повышавшие квалификацию работники «выигрывали в конкуренции между профессиональной подготовкой и технологиями», сделав себя необходимыми промышленной экономике{261}. И разумеется, это был мир финансируемых за счет государства институтов наподобие ARPA и NSFNET, предоставлявших инвестиции и возможности для разработки новых значимых технологий, таких как Интернет.
Но этот мир, как напоминает нам печальная судьба Рочестера, постепенно уходит в прошлое. Сегодняшняя информационная экономика, предупреждает нас президент Sequoia Capital Майкл Мориц, характеризуется все возрастающим неравенством между элитой и остальной частью общества. Эта экономика напоминает пончик без начинки. Мориц называет «жестоким» как снижение минимальной заработной платы в США с $10,70 до $7,25 (с учетом инфляции) в период с 1968 по 2013 г., так и «выполаживание» роста медианного дохода домохозяйств, который за тот же 45-летний период, без учета инфляции, увеличился всего с $43 868 до $52 762{262}.
Согласно колумнисту New York Times Дэвиду Бруксу, создавшееся неравенство ведет нас к «глубочайшему моральному кризису капитализма со времен Великой депрессии»{263}. Этот кризис, говорит Брукс, наглядно отражается в двух показателях: $19 млрд, которые Facebook в феврале 2014 г. заплатила за компанию WhatsApp со штатом 55 человек, разработчика веб-приложения для пересылки мгновенных сообщений, оценив каждого ее сотрудника в $345 млн, и в столь же шокирующем (с 53 до 45 %) сокращении после 1970 г. доли «экономического пирога» США, зарабатываемой 60 % граждан со средним доходом. Интернет-экономика «порождает очень дорогостоящие компании с очень небольшим количеством сотрудников» — так характеризует Брукс наступивший кризис, при этом «большинство работников в других сферах не видят роста доходов, соразмерного с их уровнем производительности»{264}.
В своей книге «Раскручивание» (The Unwinding), получившей в 2013 г. Национальную книжную премию, Джордж Пакер скорбит о кончине «Великого общества» ХХ в. А «Новая Америка», так он ее называет, подпорчена, на его взгляд, усугубляющимся неравенством финансовых состояний и возможностей. Неудивительно, что в центр своего повествования Пакер помещает Кремниевую долину и интернет-предпринимателя, мультимиллиардера и либертарианца Питера Тиля.
Выступив вместе с Илоном Маском соучредителем сервиса онлайновых платежей PayPal, Тиль стал миллиардером как первый внешний инвестор в Facebook (с Цукербергом в свое время его познакомил Шон Паркер, один из основателей Napster и президент-соучредитель Facebook). В настоящее время Тиль живет в Сан-Франциско «в особняке площадью больше 900 кв. м, похожем на белоснежный свадебный торт»{265} и нисколько не уступающем в показной роскоши The Battery. Его декадентский дом и званые обеды — с отпечатанными меню, неожиданными появлениями великого Тиля собственной персоной в духе Гэтсби и обслугой, одетой только в фартуки, вошли в легенду высшего общества Сан-Франциско. Затворник Тиль создал себе полумифический имидж — Гэтсби, Говард Хьюз и злодей из бондианы в одном флаконе. Этого морального философа, получившего образование в Стэнфорде, водителя «феррари», шахматного гения и инвестора-мультимиллиардера повсюду сопровождают «две помощницы-блондинки в черных одеяниях, официант в белоснежном фраке и повар, который готовит ему ежедневный коктейль из сельдерея, свеклы, капусты и имбиря»{266}.
Да, от Питера Тиля можно было бы легко отмахнуться как от богатого эксцентрика. Но этим он наименее интересен. На самом же деле он представляет собой даже более богатый, толковый и — в качестве основного спонсора радикальных американских либертарианцев, таких как сенаторы Рэнд Пол и Тед Круз, — более влиятельный вариант Тома Перкинса. У Питера Тиля есть всё: рассудок, обаяние, прозорливость, интеллект, харизма — всё, кроме сострадания к тем, кто менее успешен, чем он. Во все более неравноправной Америке, описанной Пакером в книге «Раскручивание», Тиль выступает главным раскрутчиком, жестокосердным последователем радикальной философии свободного рынка Айн Рэнд, беззастенчиво приветствующим структуру неравенства, которая сегодня преобразует Америку.
«Как либертарианец, — отмечает Пакер, — Тиль приветствует Америку, в которой люди больше не могут полагаться на прежние институты или жить в местах с устоявшимся правопорядком; в местах, где можно было бы определиться со своими взглядами и своим предназначением»{267}. Безусловно, Тиль приветствует сегодняшнюю «эру немыслимого», когда приверженность старым идеям смертоносна. Вероятно, он приветствует печальную судьбу старых промышленных городов наподобие Рочестера. Он, возможно, даже приветствует печальную судьбу тех 50 000 пенсионеров Kodak, что потеряли свои пенсии из-за банкротства компании.
«Ну и что?» — может спросить Тиль по поводу этих обедневших стариков, которые всю жизнь проработали на одну компанию и теперь не имеют даже пенсий. «Ну и что?» — может обронить мультимиллиардер в сопровождении двух помощниц в черных одеяниях, официанта в белом фраке и повара по поводу сегодняшней либертарианской эпохи, когда сетевой капитализм XXI в. разрушает средоточие экономической жизни ХХ в.