Василий Щепетнёв: Сравнительная ментоскопия Василий Щепетнев

Василий Щепетнёв: Сравнительная ментоскопия

Василий Щепетнев

Опубликовано 28 июня 2010 года

Исторические романы читаются с особенным чувством. При чтении возникает ощущение, что не просто время убиваешь, а убиваешь с пользой, поскольку расширяешь кругозор, обогащаешься знаниями, пусть для нашего времени полезными неочевидно, но как знать, как знать...

Но насколько мы, люди двадцать первого века, можем понять побудительные мотивы, толкавшие людей прошлого на тот или иной поступок? Существуют два основных направления: первый – что люди, в общем-то, не меняются, и поведение крестьянского парня Ивана в восемнадцатом веке такое же, как у его сверстника в двадцать первом. Второе – что люди различны, и нам просто не понять Ивана восемнадцатого века, готового сложить голову за веру, царя и отечество. Вера? Иконку в автомобиль приклеить разве что. Царь? Нет, за царя воевать – только по предоплате, а сложить, так разве пальцы в виде фиги. Да и не поймешь, кто у нас настоящий царь. Отечество? В смысле – Россия? Кому Россия, а кому рашка-чебурашка. При слове «патриот» хорошим тоном считается сделать кислую мину, на патриота смотрят, как на больного: что с него взять? И берут все, что удастся, радуясь возможности, выражаясь языком элиты, «развести лоха» — на бабки, а то и на самую жизнь.

Но в литературе обыкновенно придерживаются первого направления, изображая людей прошлого так, будто они – соседи по подъезду. Не потому, что это легче (хотя и потому тоже), главное – читатель любит, чтобы книга была о нём, любимом. В литературном герое он ищет себя, со своими бедами, заботами и желаниями, и потому протопоп Аввакум ему – что марсианин (я обобщаю, а обобщение есть зло: и читатели разные, и книги, потому каждой моей фразе нетрудно противопоставить дюжину других фраз. Но без обобщений невозможно вообще ничего помыслить, таков уж процесс мышления. Что делать). И потому, узнав, что Ленин в тысяча девятисотом году получил премию в пятьдесят тысяч золотых рублей (тогда других рублей просто не было, опять примета времени), этот читатель в деньгах видит цель, а не инструмент, бабло, а не аккумулированный труд. И делает соответствующие выводы: негодует, ругает автора за то, что автор, свинья мелкопяткачковая, судит о дубе исключительно по вкусу желудей.

Но люди меняются, и меняются порой стремительно. Я уже упоминал тот факт, что для российского писателя девятнадцатого века было невозможно сделать героем произведения агента тайной полиции. Полиции уголовной – запросто, взять хоть Порфирия Петровича, но жандарма – увольте. В двадцатом веке, тем более в двадцать первом сотруднику ВЧК-КГБ-ФСБ — лучшее место. Он – подлинный герой нашего времени, ум, честь и совесть. Так уж выходит. И если в западной остросюжетной литературе спецслужбы, особенно ЦРУ, зачастую предстают символами лжи и цинизма, этакие бездушные молохи, занятые исключительно прокормлением самих себя, то в литературе российской на них стоит и будет стоять земля русская. Не на западных спецслужбах, естественно, а на российских.

Почему так сложилось? Ответ стандартный: примета времени, которая через сто лет (думаю, раньше) тоже будет казаться странной, как сегодня непонятно нежелание офицера боевого знаться с офицером жандармским – в девятнадцатом веке.

Одним из побудительных мотивов, определивших судьбу Владимира Ульянова, сейчас считают месть за брата Александра. Мол, повесили Сашу, а Володя отомстил. Это предположение характеризует, разумеется, не Ленина, а нашего современника. Для нашего современника власть, убившая близкого, родного человека, становится несомненным врагом. Кто-то ненавидит молча, кто-то на словах, а кто-то берется за оружие. А ещё недавно... Писатель Лев Кассиль, талантливый, интересный, увлекательный, во всех своих книгах был апологетом советской власти — при том, что эта власть убила его младшего брата Осю, о котором он с такой любовью писал в «Кондуите и Швамбрании». Нарком авиационной промышленности Михаил Каганович застрелился в предчувствии неминуемого ареста, но брат Лазарь продолжал преданно служить. Пытали жен Будённого, Калинина и прочих крупных, средних и мелких советских чиновников-большевиков, пытали и убивали отцов, братьев, детей — но ведь Сталин сказал, что сын за отца не отвечает. А мы и рады не отвечать. Ответить — да хоть вилкой в глаз во время застолья – ни Будённый, ни Калинин не решились. Люди во власти всегда особенные, а большевики во власти особенные вдвойне. Иных не держат.

Но дело, думается, не в банальной трусости. Просто все они были преданы власти – советской власти, если угодно. Не Сталину, разумеется. Сталин – такой же жрец власти, как и остальные. Просто он главный жрец, и, если божество требовало, Сталин, не мешкая, отправлял на алтарь необходимую жертву.

Изменились ли люди? Отдаст ли сегодня Большой Человек ранга Калинина или Будённого свою жену на потеху и пытки людям власти?

Сегодня не отдаст.

Завтра – не знаю.

К оглавлению