Василий Щепетнёв: Код Чехова — слепое пятно Василий Щепетнев

Василий Щепетнёв: Код Чехова — слепое пятно

Василий Щепетнев

Опубликовано 16 июля 2010 года

Глаз устроен так, что на сетчатке, то есть месте, усеянном рецепторными окончаниями, палочками и колбочками, воспринимающими окружающий мир в определённом диапазоне электромагнитных колебаний, есть область, их — колбочек и палочек — совершенно не имеющая. В этой области располагается сам зрительный нерв, аппаратом которого, собственно, все эти рецепторные окончания и являются. И потому проекция внешнего мира на сетчатку имеет изрядный пробел, слепое пятно. Мы с ним свыклись буквально с рождения, и только специальные упражнения позволяют признать факт, что матрица нашего глаза не без дефекта. Хорошо тому, у кого два глаза: тогда, поскольку на оба пятна в силу их различного пространственного расположения попадает и различная информация, полнота изображения, синтезируемого мозгом, практически не страдает. Те же, у кого по тем или иным причинам работает только один глаз, так и живут с дыркой в картине, но ничего, не сетуют, даже не замечают. Ведь это если бы мы сидели, вперившись неподвижно в раскинувшееся перед нами житейское море, тогда только могли бы заметить, что чего-то не хватает (и то вряд ли), а то ведь и глаз бегает, и головой вертишь по сторонам, и самого порой так жизнь закружит, что не до пятен становится…

О революционерах, как о жизненном явлении вообще и о довольно-таки ярком жизненном явлении в частности, писали — так или иначе — все великие писатели России. Так или иначе — поскольку существовала цензура, с которой приходилось считаться, и даже упоминание имен Гоголя или Белинского могло набор рассыпать, а автора отправить в ссылку, на рябчиков охотиться, да лис беспокоить. Но всё же, всё же... Возьмём Гоголя, в некотором роде — наше прозаическое всё. В школьной программе (а процентов сорок-пятьдесят умеющих читать знакомство с классической литературой начинают и даже заканчивают в школе, остальные же пятьдесят-шестьдесят ею, классической литературой, и вовсе пренебрегают, как пренебрегают трезвыми, не дающими себя подпоить скромницами на дискотеках) мало говорится об отношении Гоголя к революционерам. То есть ничего конкретного. Не страшно: говорит сам Гоголь, и этого вполне достаточно: "Два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, да не докончивший учебного курса эстетик, да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество, под верховным распоряженьем старого плута и масона и тоже карточного игрока, но красноречивейшего человека. Общество было устроено с обширною целью — доставить прочное счастие всему человечеству, от берегов Темзы до Камчатки. Касса денег потребовалась огромная; пожертвованья собирались с великодушных членов неимоверные. Куды это всё пошло — знал об этом только один верховный распорядитель". Не буду цитировать далее, дабы не лишить читателя удовольствия знакомства — нового или возобновленного — с первоисточником. Ясно без пространных комментариев: от революционеров Николай Васильевич Гоголь был не в восторге.

Тургенев, одно время бывший кумиром молодежи, а затем этой молодежью почти оплеванный (пустое, конечно, если под «молодежью» подразумевать сотню-другую юнцов и юниц без определенных обязанностей в обществе, направление мыслей которых определял некрасовский «Современник»), революционеров воспринимал серьёзнее. Его Инсаров вызывает уважение, а Базаров... О нём как-нибудь отдельно, если случится, но, во всяком случае, за революционерами Тургенев видел Нечто. Порой в жаркий солнечный день макушки лета наползут вдруг, играючи погрохатывая, тёмно-лиловые тучи, окрест почернеет, всё замрёт, спрячется, гадая — ну, как миру конец. Но грядет ли всемирный потоп, или обойдется освежающей грозой, Тургенев не знал. И за счастье считать должен, что не знал!

У Гончарова Волохов — тип ещё тот. В карты с таким играть не садись — надует, да ещё и уверит, что сделал это на благо будущего всего человечества, а, следовательно, и на твоё тож.

О Достоевском даже и начинать не стану, тут монографии написаны, замечу лишь, что бесы (не «Бесы», т.е. не книга, а её действующие лица) мерзки не своею дьявольской силой, а тем, что соблазняют малых и слабых мира сего.

Не любил революционеров и Лесков, «Некуда» и «На ножах» обрисовывали «нигилистов» в лучшем случае как болтунов-бездельников, в худшем же — злонамеренных паразитов (подписывался же Лесков в ту пору — Стебницкий).

Все это кратенькое, конспективное обозрение «Классики и Революционеры» мне понадобилось лишь для того, чтобы яснее выявить позицию Антона Павловича Чехова. Уж он-то знал о революционерах не понаслышке. Когда Чехов учился, то есть в самую восприимчивую пору жизни, в России шла охота за Александром Вторым, да и позднее казнь того же Александра Ульянова не могла пройти для Чехова незамеченной.

Но…

Но Чехов писал о студентах и подмастерьях, о банкирах и лесоводах, о гимназистах и народных учителях, о священниках и фельдшерах, об артистах знаменитых и об артистах, вышедших в тираж, о следователях и конокрадах, о художниках и студентах, о миллионщиках и местечковых скрипачах, о крестьянах и о докторах, о генералах и о вреде табака, о приказчиках и кухарках, о толстых и тонких, о городовых и дворниках, о дамах с собачками и просто о собачках.

О многом написал Чехов.

Вопрос: что Чехов написал о революции и о революционерах?

К оглавлению