Василий Щепетнёв: Мандарины бочками Василий Щепетнев

Василий Щепетнёв: Мандарины бочками

Василий Щепетнев

Опубликовано 05 октября 2010 года

Жизнь и литературный вымысел порой настолько сплетаются, что и не понять, где находишься — в романе, кинофильме или в реальности два дробь одиннадцать.

Ну вот хотя бы происшествие, имевшее место в минувшую субботу. Не где-нибудь, а в Москве, да еще в здании серьезного учреждения, Роскомстата, что на Мясницкой, рабочие меняли трубу отопления. По необходимости сломали кирпичную стену, разделявшую подвальное помещение, а за стеною, говоря языком новостной ленты, «обнаружились древние саркофаги с человеческими останками». Реальность? Разумеется. Но искушенные читатели знают: именно с этого и начинаются захватывающие повествования о вампирах. Теперь кто-нибудь непременно совершит некий ритуал, вампиры восстанут из «древних саркофагов», как восстали они из литературы девятнадцатого века в веке двадцать первом, и Москва погрузится в бездну крови...

Но оставим до поры вампиров. Один из сюжетов того же девятнадцатого века: человек в нужде получает возможность разбогатеть. Всего-то и нужно ему пожелать смерти китайскому мандарину. Желание волшебным образом очень быстро сбывается, мандарин умирает и герой произведения получает кругленькое состояние. Собственно, писателей девятнадцатого века интересовало, как далеко может пойти человек ради собственной выгоды, если на пути у него не будет ни технических трудностей, ни страха наказания. Сейчас все эти рассуждения кажутся наивными, глупыми. Жизнь разрешила вопрос однозначно. Подумаешь, китайский мандарин! И — сколько за него дают? Миллион? Но разве можно быть счастливым, имея всего лишь миллион? Для счастья нужен, по крайней мере, миллиард, лучше пять, а чтобы счастье было полным и безоблачным — двадцать пять. И поэтому грузите мандарины (мандаринов) бочками. И срочно!

Уберем выгоду собственную, и заменим ее общим благом. Не уверен, что оно существует, общее благо (что одному благо, другому порой острый нож), но пусть так считает главный герой. Пусть он, главный герой, будет умеренно молодым, умеренно образованным и умеренно обеспеченным горожанином времен Иоанна Васильевича, сиречь Грозного. Почему я обратился к старине? Помните, прежде сказки обыкновенно начинались словами «в тридевятом царстве, в тридесятом государстве». Или же «давным-давно, еще при царе Горохе жил-был». Не задумывались, отчего? Я задумался и решил: эти фразы нужны были для того, чтобы оградить сочинителя или рассказчика от обвинений в экстремизме, клевете, призывах к насильственному свержению власти, разжигании классовой, племенной и расовой розни, потрясении устоев и так далее. Сказал — и спроса никакого, не у нас это было, а в Тмутаракани в незапамятные времена.

Так вот, жил-был купец Калашников. Торговал, наживал, по сторонам особенно не смотрел, пустопорожними разговорами не баловался, общественными нуждами не интересовался. Считал, что счастье человека в его собственных руках. Если он, человек, умен, настойчив и трудолюбив, то беспременно пойдет в гору. А если не может из оврага вылезти, то сам и виноват: верно, ленив, глуп, да еще пьет горькую без меры.

Так бы и прожил счастливо, но в недобрый час вздумал он с молодой женой и с маленьким ребенком погулять по бульвару. В самой прогулке не было ничего предосудительного, гуляли они осторожно, переходили дорогу лишь на красный свет, и то старались подземным переходом пройти, да и бульвар был местом покойным, ни буянов, ни черни на нем не водилось, а чтобы и впредь ее не было, патрулировала бульвар особливая стража, к добропорядочным гражданам приветлива, к буянам сурова.

Вроде и неоткуда беде быть, но — случилась. Заехала на бульвар немецкая тяжелая коляска, запряженная шестеркой злых вороных коней, и в один миг раздавила и жену купца Калашникова, и малолетнего сына — сам Калашников отошел бульварный листок в киоске купить, видеть все видел, но сделать ничего не мог, не успел, так неожиданно все случилось. Стража с алебардами наперевес подбежала — и замерла: на козлах был и коляскою правил не кто-нибудь, а свояк Малюты Скуратова. Свояк и трезвый был не сахар, а во хмелю, как сейчас, и вовсе не подступись. Но — подступили, взяли свояка под белы руки, усадили уже в другую коляску и увезли прочь.

Калашникова же добрые люди довели до дома и помогли с похоронами.

Немного отойдя, стал Калашников спрашивать, какую же кару понес свояк. Оказалось, на свояке вины не сыскали, поскольку тот во время происшествия сидел дома, о чем могли поклясться три дюжины добропорядочных горожан. А коляску его, запряженную вороными, угнал некто, лишь внешне похожий на свояка, да еще вопрос, похожий ли.

"Как — вопрос?" — нашел силы возмутиться Калашников. — «Подавайте его сюда, я и посмотрю». «Подать его сюда нет никакой возможности,» — отвечают ему, поскольку вор от стражи сбежал, а видеокамеры, которые во множестве стояли на бульваре (купленные, понятно, на деньги обывателей), в тот день находились на плановой профилактике, и потому нет никаких оснований отныне и впредь связывать печальное событие с именем малютинского свояка. А тебе, купец Калашников, нужно домой идти, и там, погоревав положенное, снова жениться, — и с тем из приказа купца выставили.

Ничего, решил купец, я этого не оставлю. До Симеона Бекбулатовича дойду, а правды добьюсь (в ту пору Иоанн Васильевич царство Симеону передал, а сам вышел из города, жил на Петровке, и ездил просто, как боярин, в оглоблях).

Это, собственно, присказка, сказка будет дальше, а сейчас, когда я пишу эти строки, воскресный день вступает в права.

Время пить мед и пиво!

К оглавлению