Василий Щепетнёв: Лечение отражения Василий Щепетнев

Василий Щепетнёв: Лечение отражения

Василий Щепетнев

Опубликовано 28 апреля 2011 года

И раз, и два, и три, и ещё, ещё, ещё попадаются мне суждения о том, что великая литература умерла, театр пробавляется фарсами, кинематограф деградирует, а телевидение мало того что скатилось ниже плинтуса, так ещё изо всех сил тащит за собой весь народ.

Утверждают это люди искренние, умные, достойные, многое сделавшие в жизни и многого достигшие.

Но насколько верны подобные суждения? Чем измеряется уровень что литературы, что кинематографа? Где, под какими колпаками хранятся эталоны, из чего они сделаны, кем утверждены?

Душа требует идеала, это понятно. Но достижим ли идеал? Помните, в «Мёртвых душах» полковник Кошкарёв мечтал, что «несмотря на всё упорство со стороны невежества, он непременно достигнет того, что мужик его деревни, идя за плугом, будет в то же время читать книгу о громовых отводах Франклина, или Виргилиевы Георгики, или Химическое исследование почв».

И что же? Полтора века прошло, а много ль успехов? Положим, всё меньше и меньше мужиков ходят за плугом. Революция и естественное развитие общества катапультировали мужика из борозды в самые невообразимые места. Он, мужик, теперь и за рулем «Мерседеса», и за штурвалом банка, и в Думе, и даже на министерском посту. Если не мужик, так баба. Распознать по одёжке трудно: то костюм от Армани, то парик от Мартинеса, то третье-пятое-восьмое, но для генетики человека два и даже четыре поколения — мелочь. Под слоем наилучшей косметики только поскреби — отыщешь простую русскую останавливательницу коней на скаку.

Но вот круг чтения...

Некрасов тоже вопрошал:

Когда мужик не Блюхера И не милорда глупого - Белинского и Гоголя С базара понесёт?

Упор литературоведы обыкновенно делают на Белинском и Гоголе, а мне кажется, важнее другая строка — «с базара понесёт»!

То есть Некрасов говорит о литературе как о товаре — а он разбирался в этом вопросе досконально. Автор, если мечтает о рыночном успехе, должен заботиться и о том, чтобы его труд был доступен пониманию максимального числа потребителей.

Наша великая литература девятнадцатого века существовала преимущественно для меньшинства, для дворян и сливок остальных сословий. Пушкина, Лермонтова и Белинского при жизни авторов читали хорошо если пятеро из тысячи. Последний прижизненный номер пушкинского «Современника» не смог собрать и девятисот подписчиков. Роман «Преступление и наказание», написанный уже после признания критиками Достоевского первостепенным писателем (какая-никакая, а реклама), расходился скверно: две тысячи экземпляров тиража продавались пять лет.

"Высокий" автор девятнадцатого века часто жил на внелитературные доходы (унаследованные имения, служба, богатая бабушка и т.п.) либо, если таковых доходов не было, бедствовал. Что делать, читающей страной Россия в девятнадцатом веке предстаёт лишь в фантазиях неомонархистов. На деле же "я до сих пор ещё «Графини Лавальер» не прочел: всё нет времени", — думал Чичиков, и нисколько не стыдился. Да и у прекраснодушного Манилова в кабинете «всегда лежала какая-то книжка, заложенная закладкою на 14 странице, которую он постоянно читал уже два года». За всех отдувался Петрушка.

Распространение грамотности привело к тому, что на рынок литературы и искусства пришли новые покупатели — сначала мещанин, а затем и мужик. Дворянин скукожился, а после семнадцатого года и вовсе исчез. Спрос мещанский и спрос крестьянский породили соответствующее предложение. Литература, театр, кинематограф и телевидение — лишь зеркало общества, а пенять на зеркало — мол, это из-за него у меня нос красный, рубаха без пуговицы и под глазом синяк — пользы никакой. И лечить отражение занятно, но бесполезно.

Нет, сказать, что зеркало совершенно не оказывает влияния на личность, не стану. Глядя в него, можно корректировать собственный облик — умыться, побриться, причесаться. Но это придётся делать самому, а не тому, кто отражается. Не всякий захочет. Подумает-подумает, да и махнёт рукой: принимайте, каков есть, любите чёрненького.

А чёрненький человек тонкостей не любит. Он устал.

Стало ли у грамотного человека больше досуга в двадцать первом веке по сравнению с девятнадцатым? Состав грамотных изменился. За неимением дворян возьмём чиновников, учителей, врачей. Само собой — служба, сверхурочные, без которых впору с голоду умереть. Затем: прислуги нет, всё самому — и варить, и стирать, и полы подметать. Транспортные пробки. Получается, с досугом стало сложнее.

Зато натуральному мужику, фабричному рабочему, честному ремесленнику или трактирному половому, похоже, досуга прибавилось. И он может открыть книжку или, во всяком случае, включить телевизор. Рынок диктует автору, но рынку диктует мужик. Не стоит преувеличивать роль навязчивой рекламы. Будь у меня возможность, я бы провёл эксперимент: выделил бы равные бюджеты на рекламу детективного сериала (книжного) современной российской писательницы, с одной стороны, и на рекламу хотите — полного собрания сочинений Белинского, хотите — сериала Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», со стороны другой. А потом бы сравнил объёмы продаж на базаре.

Внутренний голос, правда, говорит, что можно и не затеваться, результат предрешён. Вот оттрубил ухогорлонос девять часов на приёме (полторы ставки, обыкновенное дело), часа два-три на дорогу потратил, до Пруста ли ему? Тем более до Марселя («Фараон» Болеслава Пруса уставшему человеку более дружественен)... Я-то читаю не от великого ума, просто чтение — обязательная часть моей работы, и потому Прустов не боюсь. Зато на компьютер программу, требующую многочасовой тренировки и штудирования тысячестраничных руководств, устанавливать не буду. Здесь уж я совершенный мужик. Мне подавай интуитивно-понятный (то есть упрощённый донельзя, пусть за счёт сужения диапазона возможностей) интерфейс.

Вот и в литературе, в искусстве человеку требуется интуитивно-понятное. Интуитивно-понятный детектив, интуитивно-понятный боевичок, интуитивно-понятная мелодрама, интуитивно-понятная песенка.

Большевики раньше других осознали требования политического рынка. Там, где всякие октябристы и конституционные демократы старались перещеголять друг друга глубокими рассуждениями, большевики брали простотой: «Земля — крестьянам!» Учение Маркса всесильно, потому что оно постижимо при самом небольшом умственном напряжении. Большевики в названии своём несут основное отличие: быть доступными, понятными для масс. А меньшевики соответственно взывали к интеллектуальному меньшинству.

Кто победил в семнадцатом, известно.

То ж и с изящной словесностью, телевидением, театром. Простое и массовое («будут носить длинное и широкое») не есть признак вырождения искусства. Напротив, это признак несомненного здоровья сегодня и залог необычайных достижений завтра. Да и сейчас не так уж сумрачно, просто изменилась пропорция. Если во времена Николая Васильевича Гоголя из ста написанных книг на полку «разумного, доброго, вечного» можно было поставить одну, то теперь из ста тысяч — две или, как знать, целых три.

К оглавлению