Голубятня: Суперпрагма Пятой печати Сергей Голубицкий

Голубятня: Суперпрагма Пятой печати

Сергей Голубицкий

Опубликовано 07 июня 2013

И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на Земле за кровь нашу? Откровения Иоанна Богослова, 6:9-10

О «Пятой печати» (в оригинале по-венгерски «Az ?t?dik pecs?t») мне хотелось написать давно, потому как фильм этот сидит занозой в моей душе с самой юности (впервые довелось посмотреть его в 1977 году на Московском международном кинофестивале, где картина завоевала главный приз). Причина столь долгой памяти для меня очевидна: картина Фабри Золтана входит в пятерку лучших фильмов, какие только доводилось смотреть в жизни.

Сегодня «Пятая печать» забыта напрочь и боюсь, уже не первое поколение слыхом не слыхивало о существовании этого шедевра. Забвение обществом фильма объясняется, на мой взгляд, крайне болезненными вопросами, поднятыми в «Пятой печати», и хуже того — ответами, которые режиссер с помощью тончайших элементов художественного языка дает на эти вопросы. Забавно, что с самого выхода на экран в 1976 году общество отказалось воспринимать картину на уровне, соответствующем авторскому замыслу (фильм Фабри Золтана снят по одноименной повести Шанта Ференца, написанной в 1963 году). Все кинокритики дружно писали (и продолжают писать поныне: последнюю рецензию, выдержанную в традиционно ошибочном ключе, я прочитал пару месяцев назад!) о том, что однозначного ответа на вопрос, кем стал часовщик Дюрица — «предателем или героем», не существует и быть не может в принципе. Потому, мол, что морально-этическая дилемма, стоящая перед героями, слишком сложна и не имеет простого решения.

На мой взгляд, морально-этическая дилемма вообще не сложна и должна прочитываться здоровым обществом в абсолютно однозначном ключе. Всякий раз, как общество будет уходить от однозначного прочтения «Пятой печати», можно смело констатировать морально-этическую деградацию этого общества. Эту свою позицию и хочу объяснить читателям.

Для начала советую всем, кто фильм не смотрел, отложить сейчас «Голубятню» в сторону и сначала восполнить пробел, а затем уже продолжать чтение, потому как дальше по тексту пойдут спойлеры.

В «Пятой печати» есть два художественных плана: один — внешний и совершенно малозначительный: это историческая канва событий, которые разворачиваются в 1944 году в Будапеште на фоне агонии войны и постоянных бомбардировок советской авиацией. Второй план — метафорический, призванный разрешить четыре мотива. Условно их можно обозначить как: - Мотив мести и нравственного назидания, взятый непосредственно из Пятой Печати Апокалипсиса; - Мотив теоретического выбора в притче часовщика Дюрица; - Мотив практического выбора в застенках тайной полиции; - Мотив суперпрагмы (термин мой собственный, поэтому не тратьте времени на гугление — я скорого его сам объясню).

В кабачке трактирщика Белы каждый вечер собираются друзья-завсегдатаи: часовщик Миклош Дюрица, книготорговец Ласло Кираи и столяр Ковач. Тихо-мирно пьют под рокот пролетающих мимо для бомбардировки соседнего города самолетов и обсуждают житейские мелочи, сдобренные робкими упреками в адрес властей и войны.

Однажды вечером к компании присоединяется случайный прохожий — фотограф Кесеи, который вносит в товарищескую беседу напряжение религиозной экзальтации, претензию на жертвенность и прочие атрибуты, характерные для демобилизованного с фронта инвалида.

В этот вечер часовщик Дюрица, единственный интеллектуал из всей приземленной компании, предлагает слесарю Ковачу сделать сложный, как всем кажется, нравственный выбор: «Вам осталось жить пять минут. После смерти вам предстоит сразу же возродиться в одном из двух возможных обличиях: многострадального раба Дюдю или правителя-тирана Томоцеускакатити, который, не ведая упреков совести, творит чудовищное зло: вырывает L.l. язык, отрезает его жене уши, отдает на изнасилование дочь и сына раба и т.д. Так вот: кем вы хотите стать в своей следующей жизни?»

Столяр Ковач отказывается давать однозначный ответ, мотивируя это тем, что задача очень сложная и требует долгого осмысления. Кираи и Бела всем своим видом дают понять, что они предпочтут судьбу тирана. И только чужак-фотограф Кесеи заявляет, что выбирает жизнь Дюдю. Завсегдатаи трактира ему не верят и высмеивают, затем расходятся по домам.

Кесеи, возмущенный неверием обывателей и — пуще того — их отказом от жертвенной судьбы, вспоминает про Пятую Печать Апокалипсиса и решает исполнить волю Божию и произвести «свидетельство» от имени тех самых душ убиенных мучеников. То есть попросту говоря, сдать своих недавних собутыльников в тайную полицию по доносу в неблагонадежности и нелицеприятных высказываниях о власти.

На следующий день всю честную компанию уводят под белы рученьки прямо из трактира в местную тюрьму. Часовщика, книготорговца, столяра и трактирщика всю ночь смачно пытают и избивают, а под утро предлагают сделку, которая по мнению главного идеолога местных палачей должна окончательно сломить их волю к противостоянию властям. Друзей приводят в камеру, в которой висит, распятый на цепях, молодой подпольщик, взорвавший оружейный склад, и предлагают каждому подойти и отвесить «террористу» две пощечины, после чего спокойно разойтись по домам.

Трактирщик Бела кидается на мучителей с кулаками и его расстреливают. Столяр Ковач хочет ударить мученика, но не в силах поднять руки, и его уводят для продолжения пыток. В книготорговце Кираи неожиданно пробуждается героизм и он отказывается поднимать руку на «Иисусе». И только интеллектуал Дюрица находит в себе силы дать «Иисусу»-подпольщику пощечины, после чего его отпускают.

Оправданием поступка Дюрицы, по мнению кинокритиков (да и зрителей тоже), должно служить то обстоятельство, что он тайно и с риском для жизни укрывает в своем доме детей, чьи родители сгинули в застенках тайной полиции. Если бы он не ударил «Иисуса», его бы также казнили и тогда его семья и спрятанные в доме дети не смогли бы выжить.

Такое вот получилось у Фабри Золтана тонкое издевательство над ограниченными возможностями человеческой морали. Издевательство это, однако, иллюзорное. На мой взгляд «Пятая печать» говорит лишь об одном: никакой нравственной дилеммы, на самом деле, не существует. В реальности есть лишь два жизненных пути, которые никак между собой не пересекаются: путь мирского блага и путь духовного совершенствования. У каждого из них — собственный набор ценностей, собственные морально-этические императивы, собственные приоритеты и собственная модель поведения. Вопрос «плохо или хорошо» вообще не ставится. Мир не плохой и не хороший, он просто дуалистичный и между его плоскостями нет никаких точек соприкосновения.

Косвенная подсказка к дуалистичному прочтению послания «Пятой печати» скрывается в настойчивом повторении по ходу развития сюжета того обстоятельства, что правитель-тиран Томоцеускакатити искренне не ведал зла в том, что творил! Его не мучили угрызения совести, потому что по законам общества и законам государства власть и право выбора принадлежит тем, у кого есть сила и деньги. Таковы правила игры, поэтому все претензии нужно направлять не к тирану, а к обществу, которое эти правила принимает и на них ориентируется в своей деятельности.

Путь духовного совершенствования — это совершенно иная стезя. Со своей своеобразной логикой и моралью. Совершил ли преступление фотограф Кесеи, сдав знакомых тайной полиции? В рамках своей парадигмы — пути духовного совершенствования — конечно не совершил. Наоборот, от сотворил благо: с одной стороны от ответил на воззвание к справедливости и мести душ убиенных мучеников, с другой — вывел четверку мещан-обывателей из привычного им мира мирских благ и поместил их в декорации альтернативной реальности, напоминающей обстоятельства, в которых регулярно оказывались первые христиане в Риме.

Зачем нужны эти декорации? Как зачем?! Для того, чтобы «защитить веру», «подтвердить свой духовный статус», «утвердить приоритет души над телом». Это всё — в представлении Кесеи, обитателя параллельной реальности с ее приоритетом духовного совершенствования.

А как выглядит ситуация глазами обитателей мирской вселенной? И тут-то и выходит конфуз, разрушающий всю стройность конструкции, которую мы только что возвели, пытаясь не сойти с ума от вызовов «Пятой печати»!

Дюрица дает пощечины «Иисусу», потому что у него есть Суперпрагма — Высшие Мотивы, способные дать оправдание любым нравственным падениям. Суперпрагама — это мотивация для придания сомнительному в нравственном отношении поступку конечной целесообразности. Лучший пример суперпрагмы, который сейчас мне приходит в голову, — это «спасение отряда от верной гибели», которым руководствуется командир Левинсон («Разгром» Фадеева), отнимающий у корейца последнюю свинью и, тем самым, обрекая его семью на неминуемую голодную смерть!

Суперпрагма — это самое ценное, что есть в мире мирских благ. Выше суперпрагмы нет уже ничего.

Проблема, однако, в том, что даже суперпрагма постоянно дает сбои, причем не только в альтернативном мире духовного совершенствования, но и в самом мире мирских благ. Трактирщик Бела на протяжении всего сюжета многократно демонстрировал свою предельную материалистичность, практичность и приземленность. То же — книготорговец Кираи и даже столяр Ковач. Однако все они в момент истины оказались не способными поставить суперпрагму над какими-то иррациональными, нематериальными и — главное! — совершенно неосязаемыми в обыденном мире «духовными принципами». Это сокрушительное поражение суперпрагмы целиком и полностью вместилось в простую фразу, которую Кираи успел вымолвить перед тем, как его прибили прикладом: «Это нельзя, господин Дюрица, дайте мне руку! Это никак нельзя, поверьте! Нельзя же, господин Дюрица!»

Почему же нельзя, когда у Дюрица есть замечательная суперпрагма — спасение детишек-сирот?! А вот так вот просто: «Никак нельзя, поверьте!». Нельзя, потому что есть высший Нравственный Императив, который испепеляет любую суперпрагму. Как испепеляет? Очень просто: стоит нарушить этот Нравственный Императив, стоит поддаться уговорам суперпрагмы, как мы перестаем жить. ДО ТОГО — была жизнь, ПОСЛЕ ТОГО — будет только пустое существование. Существование без души. Голем.

Я искренне горжусь, что на сочинении по литературе в 10 классе я написал, что после того, как Левинсон отобрал свинью у корейца, жизнь Левинсона, равно как и всей его вооруженной банды, закончилась, а началось бессмысленное существование. Доживание жизни по инерции, так сказать. До отмерянного природой физического предела. Души уже нет, а есть только живой труп. Именно, что Голем.

Интересно, что «Цитадель» Сент-Экзюпери, книга, кою полагаю вершиной человеческой мысли в ХХ веке, чуть ли не на половину посвящена этой же самой теме: безоговорочному приоритету Нравственного Императива над суперпрагмой! Меня лишь удивляет, как кинокритики и основная зрительская аудитория уже которое десятилетие умудряются не замечать очевидного: «Пятая печать» однозначно осуждает поступок Дюрицы! И нет там и быть не может никаких альтернативных прочтений. Да, два разных мира, да, якобы не пересекаются. Но на самом деле, пересекаются на каждом шагу. Люди выбирают Нравственный Императив и продолжают после своего выбора жить. Люди выбирают суперпрагму, и вмиг умирают, продолжая жизнь зомби. Всё так просто.

P.S. На следующей неделе меняется расписание моих колонок: по понедельникам, средам, четвергам и пятницам будет выходить Битый Пиксель с медитациями на тему IT-бизнеса, по вторникам — традиционная Голубятня с культур-повидлом и софтожелезом, а вот кинорецензии переселяются на субботу.

К оглавлению