Огюст Бланки, пламенный революционер и отец альтернативной истории Василий Щепетнёв

Огюст Бланки, пламенный революционер и отец альтернативной истории

Василий Щепетнёв

Опубликовано 16 июня 2013

Говорят, у Михаила Тухачевского во дни антоновского мятежа на столе рабочего кабинета всегда лежала открытой «История Пугачёвского бунта» Александра Сергеевича Пушкина. Шёл ли поезд, стоял ли, а в салон-вагоне молодой полководец, перечитывая в минуты затишья классика, примерял роль Суворова на себя, а роль злокозненных бунтовщиков – на тамбовских мужиков. Следует учесть, что Тухачевский ко времени мятежа был натурой вполне сложившейся и книги читал более для душевного комфорта, нежели для поиска примера, личности, с которой стоило бы делать жизнь. Другое дело — молодёжь. Не стоит переоценивать влияние, оказываемое литературой на юные неокрепшие души, но не стоит и недооценивать его. Капли камень точит, а уж душу… Только, конечно, капать эти капли должны беспрестанно и в одно и то же место. Если изо дня в день являть зелёной поросли подобранные специалистами примеры служения Отчизне, в форме романов ли, повестей или же высокохудожественных драматических произведений, то на выходе вероятность получить гражданина и патриота будет существенно выше, нежели в случае полного игнорирования преподавания литературы как способа воспитания подрастающего поколения. Тут ещё, безусловно, важно, чтобы литературные примеры не расходились с действительностью, а если и расходились, то не слишком, но это уже вопрос мастерства. Мастер так опишет вымышленный мир, мир, где рабочие отказываются от премии, жёны — от мужей, а лошади — от сена, что мурашки по коже поползут от узнавания: вот она, правда! За неё и кровь пролить не грех! Может, и мне отказаться от зарплаты, сдать мужа в ГПУ, а самой уехать на Новую Землю или Камчатку, добывать столь нужный стране русин? Запишите меня в добровольцы!

Халтурщик же и родной, до травинки знакомый, двор изобразит с виду похоже, тараканов запечных не забудет, и дворник Абдулка есть, и перебои с водой, той, что из крана, а народ всё равно не поверит: паскуда, говорит, и клеветник.

Вот я и думаю, случайно ли наше поколение воспитывали на лишних людях или же специально? Вспоминаю уроки литературы, и что? Онегин – лишний человек, Чацкий – лишний тоже, Печорин лишний, Рудин лишний, Обломов, само собой, опять лишний… Вишнёвый сад лишний до последней вишенки. За кого ни возьмись – нет позитивных примеров. Нет бойцов. Одна рефлексирующая интеллигентщина. Вот в итоге и вышли из советской школы люди, умеющие кто лучше, кто хуже критиковать окружающую действительность, посмеиваться над властью, порой проявляя недюжинное острословие, но к настоящему делу способные мало. Ни забастовку организовать, ни партию возглавить, не говоря уж о вещах более серьёзных.

Младшие, максимум старшие научные сотрудники навсегда. Участковые врачи навсегда. Учителя народных школ навсегда. Армейские капитаны навсегда. И правда, какой из Обломова или Чацкого партийный вождь, генерал или директор мебельного магазина? Смешно. А ведь все мы — обломовы, чацкие и онегины в одном флаконе, каждый из нас по-своему чацкий. Только без имения, в том-то и зло, в том-то и закавыка. Хочется порой бросить в лицо начальству дерзкое «тошно мне прислуживаться, Амнеподист Иванович, да и на вас смотреть тошно, уеду лучше я на пару лет в Париж», да и баста. Однако ж бодливой корове не до Парижа.

Тот же критикан, ниспровергатель основ, но ниспровержения его дальше слов не идут, по крайней мере на страницах «Отцов и детей». Характер тяжёлый, язык острый, но, быть может, это и потому, что, в отличие от Чацкого, наследует он двадцать две души, а не четыреста или триста. Потому и желчи в нём вдесятеро больше.

Хотя Тургенев даёт нам возможность мечтать, что Базаров – это революционер на каникулах. Отдыхает, поправляет здоровье перед новыми баррикадами. Что прежних баррикад за Базаровым не значится, то ничего, то спишем на конспирацию. Но кто тогда Базаров на идейной шкале? Народоволец? Шампанским не брезгует, и вообще… Вряд ли. Время народовольцев, людей искренних на все двести процентов, ещё не пришло. Коммунист марксистского толка? Тоже не очень похоже, никаких речей о роли пролетариата от него никто не слышит. Околореволюционный фразёр? Тут ближе, поскольку, кроме фраз, ничем иным Базаров не отличается. Хотя… Павлу Петровичу-то на дуэли он ляжку прострелил, а ведь стрелял не целясь. Для пистолетного выстрела – сходились с тридцати шагов – очень недурно. Быть может, готовился в цареубийцы?

Я, помнится, не на шутку интересовался политической палитрой тех времён и пришёл к выводу, возможно, и спорному, о том, что Базаров – бланкист. И сразу спокойствие снизошло на меня. Вот он, герой моего романа. Даже не Базаров, нет. Сам Огюст Бланки, которому литераторы-фантасты непременно должны поставить памятник. Все мы вышли из Луи Огюста Бланки.

Современники видели в Бланки только и исключительно революционера. Действительно, человек жизнь положил в попытках насильственным путём изменить существующий строй. И существующий строй это чувствовал очень хорошо: из семидесяти пяти лет жизни тридцать семь существующий строй продержал Бланки в тюрьмах. По сравнению с этим годы, проведённые в заточении Эдмондом Дантесом, впоследствии графом Монте-Кристо, кажутся сроком вполне умеренным. Впрочем, тридцать семь лет заточения Бланки складывались из разных сроков, и каждый из них основывался на реальных антиправительственных деяниях. Мятеж, арест, тюрьма, мятеж, арест, тюрьма – вот краткое описание романтической жизни подлинного революционера. К революционерам-теоретикам (с Марксом они были современниками) Бланки испытывал снисходительный до пренебрежения скепсис, считая, что научные теории построения коммунистического общества выдумывают для того, чтобы оправдать собственную пассивность.

В освободительную и всепобеждающую миссию пролетариата не верил совершенно: оставь его, пролетариат, в покое — и никогда ничего дельного в политическом плане трудящаяся масса из себя не исторгнет. Так и будут терпеть, кряхтеть и мечтать о добром правителе, который, наконец, облегчит жизнь бедного люда, а те, кто посмышлёнее, бочком-бочком будут перебираться в хозяева. Потому и вести пропаганду среди населения не считал делом важным: если каждодневная собственная жизнь, проходящая в тяжких трудах и несправедливости, не учит, чему могут научить краснобаи, пусть даже они полны лучшими намерениями? Да и в благородство человечества в целом и пролетариата в частности Бланки тоже не верил. Знал: всегда найдётся человек, который вождя, агитатора, просто своего соседа возьмёт да и предаст, порой из корысти, а часто и безвозмездно, из одно лишь зависти. Ведь предавали! И самого Бланки, и всех остальных революционеров, начиная от древних времён и кончая нашими днями.

Точно так же не верил Бланки в благотворный порыв масс. Что массы? Куда их поведут, туда они и побегут, охотно ли, в силу ли привычки быть ведомыми, но побегут. Толпа — она и есть толпа, а феодализм или буржуазия лишь способствуют укоренению в ней самых низменных чувств. Другое дело — коммунизм: станет коммунизм главенствующей силой, тогда-то и начнется рост сознательности в пролетариате, тогда-то человек и научится видеть дальше собственного носа, действовать ради блага перспективного, а не сиюминутного. Но не прежде того. И потому специально вовлекать широкие массы в революцию и бессмысленно, и вредно. Революцией должны заниматься решительные, энергичные, подготовленные люди, счёт которым идёт не на миллионы, а на тысячи. В лучшие годы сторонниками Огюста Бланки считали себя как раз тысячи людей, но подготовленных и решительных среди них оказалось не так уж и много. Впрочем, Бланки знал, что каждому человеку, даже подлецу, можно найти революционное применение. Решительные люди путём внезапной атаки способны захватить власть, а затем, чтобы эту власть удержать, просто обязаны установить диктатуру революции. С соответствующими диктатуре институтами и инструментами.

Бланки участвовал во множестве мятежей. Писал инструкции к вооружённым восстаниям, указывая диспозицию сил, какие учреждения нужно брать в первую очередь, какими можно пренебречь, как обороняться и как нападать. Это касалось Парижа девятнадцатого века. Пиши он про Москву века двадцать первого, я бы не рискнул об этом даже заикнуться: экстремизм. Да, всякий революционер — Бланки, Ткачёв, Каляев, Свердлов или Ленин – безусловные экстремисты. И положение, когда в городе есть проспект Ленина, улица Каляева и площадь Свердлова и в то же время градоначальники – миллионщики, чем и гордятся, кажется дурным сном. А ну как проснусь?

В лучшие времена ударный отряд боевиков-бланкистов составлял две с половиной тысячи человек. Немало. В ту пору, кстати, Бланки был известен под партийным псевдонимом «Старик». Для получивших образование в двадцать первом веке напомню, что этой же кличкой пользовался Владимир Ульянов, безусловно, не случайно.

Но все вооружённые выступления Бланки оканчивались одинаково. Суд и тюрьма. Побед не было вовсе, как, впрочем, не было их ни у Маркса с Энгельсом, ни у народовольцев, ни у карбонариев. В одной из тюрем, «Торо», Бланки задумывает и осуществляет давнее желание – пишет космогонический труд «L’Eternite dans les astres» («Вечность в звёздах»), которая и была издана в Париже одна тысяча восемьсот семьдесят второго года. Сенсаций этот труд не произвёл, скорее, прошёл незаметно: не таких трудов ждали от истового революционера. Однако сейчас, в двадцать первом веке, в нём мы находим идеи воистину актуальные, во всяком случае, актуальные для писателей-фантастов, работающих в жанре альтернативной истории и разрабатывающих жилу параллельных миров.

Поскольку, как считал Бланки, Вселенная бесконечна, а число составных элементов её относительно невелико, это неизбежно приведёт к повторению миров. Каждая планета бесчисленно повторяется в безграничной Вселенной. Отсюда и повторение судеб, как общества в целом, так и человека в частности. Но повторение не абсолютное: Как водится, величайшее открытие проглядели. Великое видится на расстоянии. Конечно, космология сегодняшняя склоняется к тому, что Вселенная всё-таки конечна и число комбинаций, в которые способны выстроиться составляющие элементы мира, намного превышает число возможных планет. Но как знать, как знать… Вдруг естественное чувство бесконечности, охватывающее человека при взгляде на звёздное небо, имеет под собой основу и вскоре появится другой великий учёный, который авторитетно скажет: «Нет дна у Вселенной»!«существует и такая земля, где человек следует по пути, которым его двойник на нашей Земле пренебрёг. Его существование раздваивается на двух планетах, затем раздваивается во второй раз, в третий, тысячи раз. Таким образом, у человека есть бесчисленное количество двойников. Тем, чем каждый из нас мог бы быть в этом мире, он станет в каком-либо другом… Так и великие события нашей планеты имеют варианты… Англичане, быть может, множество раз проиграли сражение при Ватерлоо, там, где их противник не сделал ошибки Груши… Каждый человек вечен в каждый отдельный момент своего существования. То, что я сейчас пишу в камере Быка, я писал и буду писать в течение всей вечности, на таком же столе, на каком пишу в настоящую минуту, в такой же одежде, в таких же обстоятельствах».

И тогда романы, выходящие сегодня дюжинами, станут подспорьем для путешественников межмирья. А бланкизм из политического учения превратится в учение просто.

Сватовство Пушкина к Наталье Гончаровой кончится ничем, и Александр Сергеевич доживёт до отмены крепостного права. Сватовство же Лермонтова к Вареньке Лопухиной, напротив, увенчается успехом, и Михаил Юрьевич ещё будет браниться с «Отечественными записками» господина Некрасова. Эрцгерцог Франц-Фердинанд откушает несвежей форели и роковой день двадцать восьмого июля четырнадцатого года проведёт между постелью и ватерклозетом, избавив тем мир от войны.

Всё ещё может быть.

К оглавлению