Своя игра

Своя игра

Василий Щепетнёв: Товарное производство

Василий Щепетнев

Опубликовано 11 мая 2010 года

Последний классик девятнадцатого века Антон Павлович Чехов умер в тысяча девятьсот четвертом году. Толстой ещё жил, однако как писатель, он умер, пожалуй, раньше Чехова. Год спустя вслед за Чеховым умерла и цензура. Или притворилась, будто умерла.

Высочайший манифест одна тысяча девятьсот пятого года помимо прочего освободил пишущую братию от этой анаконды, душившей и глотавшей литературные таланты. Сколько крови она попортила Белинскому и Гоголю, а вместе с ними практически всем мало-мальски известным российским писателям девятнадцатого века. Некоторые считали, что именно из-за цензуры они и известны-то мало-мальски, не будь её, они были бы известны просто, более того – широко.

Но – уползла анаконда, скрылась в камышах. Таланты, ваше время! Резвитесь на солнышке, плескайтесь в чистой воде, смейтесь!

Но таланты пребывали в раздумье. Конечно, каждому хотелось стать в одном ряду с великими предшественниками. Но пойдет ли умный в гору, даже если эта гора – Олимп? Альпинизм – занятие для людей либо обеспеченных, либо уж очень увлеченных, все эти горные экспедиции обходятся недёшево, а доходов – чуть. Бестселлер Федора Михайловича Достоевского, «Преступление и наказание», бестселлером в буквальном значении слова как раз и не был: за пять лет удалось продать едва ли две тысячи экземпляров – и это при том, что Достоевский с первых дней не был обделён литературной славой и литературным вниманием, вел публичный «Дневник писателя», предтечу сегодняшних блогов, был, что называется, «в обойме». Вот и приходилось писателю работать много и напряженно, на пределе сил, а порой и за пределами. Известность была, была и слава, а достатка – нет как нет. Возразят, что он играл и проигрывал гонорары, но играл Федор Михайлович скорее в надежде поправить дела, выбиться из бедности, нежели из страсти к самой игре. Да и играл больше по мелочи, проигрывая то двадцать рублей, то тридцать – крупных-то не было...

Век двадцатый стал веком практичности. Прежде следовало обеспечить приличный уровень жизни, а уж потом уподобляться Льву Толстому и замахиваться на Вильяма Шекспира. А тут ещё незадача: у бедных и обездоленных появились новые защитники, заседающие в Думе и пишущие в газетах. При всей усердности романисту никогда за фельетонистом не угнаться, и потому романисты даже и растерялись: несправедливость мироустроения теперь мог обличать любой гимназист в любом либеральном издании. Достойно ль состязаться с гимназистами? А вдруг не победишь? Судьи-то гимназисты тож!

И действительно, писать писатели писали, а след в массовом сознании выходил неглубокий. Из пророков пришлось переквалифицироваться в наблюдатели, а это уже не то. Кто из нас не наблюдатель? Кто из своей жизни не может сделать если не роман, то повесть? Да, конечно, знатоки тут же назовут дюжину отличных писателей начала двадцатого века, даже две или три дюжины – Андреева, Белого, Бунина, Брюсова, Мережковского, Сологуба, но...

Скажите честно, читавшие романы Белого (Бугаева) или Брюсова – вас они тронули? Вы помните прочитанное? Можете пересказать, о чем, собственно, шла речь? И даже Бунин лауреат нобелевской премии, если и остался в памяти непрофессиональных читателей, то, скорее всего, «Темными аллеями». Как же, о проститутках. Но попроси пересказать содержание «Темных аллей» – и в девяносто пяти случаев из ста ответ будет неопределенным.

А литературная жизнь, тем не менее, кипела. Раз уж нужно заниматься товарным производством – то ладно, вот вам товарное производство. Детективы! Их продавали миллионами и миллионам – без преувеличения. Сначала переводили Конан-Дойля, Габорио, Аллена и Сувестра (поскольку Россия не подписала конвенцию об охране авторских прав, это было ещё и выгодно), но спрос настолько опережал предложение, что появились многочисленные сиквелы, изначально написанные языком родимых осин. Каждую неделю один гимназист (студент, приказчик, домохозяйка) сдавал свой опус издателю, а тысячи других спешили купить новую книжку – скорее, брошюрку – с приключениями Фантомаса, Шерлока Холмса или Ника Картера в подземельях Московского Кремля, трущобах Петербурга или в горах Кавказа. Имя многих авторов и по сей день сокрыто тайной...

Впрочем, свято место редко пустует. Певец и буревестник униженных и оскорбленных, Максим Горький прочно встал на путь, ведущий в стратосферу, и странно – он пришелся по душе не бедным и несчастным, а людям вполне состоявшимся. Видно, есть в том некая радость – смотреть пиэссу «На дне», заплатив за билет десять, а то и двадцать рублей, месячный заработок малоквалифицированного мастерового. Как это часто бывает, Горький, воспевая бедных и кляня богатых, свои дела умел устраивать весьма недурно, и вскоре в литературных салонах появились подражатели в косоворотке и сапогах, однако ж без таланта и энергии своего кумира. Их звали то «подмаксимками», то «горчичниками» – но это свидетельствовало только о популярности пролетарского писателя, ещё в самом начале века честно предупреждавшего «Буря! Скоро грянет буря!».

Не верили. Думали – стращает, нервы щекочет, с Шерлоком Холмсом состязается. Не заметили, что наблюдатель стал пророком.

(я только во вкус вхожу!)

К оглавлению