Торжество политэкономии знаний

Торжество политэкономии знаний

Автор: Дмитрий Баюк

Научный труд сам по себе к философствованию не располагает. Если когда-то и было не так, то по причинам скорее социально-психологическим, чем по природе самого занятия.

ОБ АВТОРЕ

Дмитрий Баюк – заместитель главного редактора журнала «Вопросы истории естествознания и техники», старший научный сотрудник одноименного института РАН, кандидат физико-математических наук.

В те времена, когда производство нового научного знания вовсе не было главной задачей ученого, игравшего в первую очередь эмблематическую роль в придворной жизни, рефлексия была совершенно естественным аккомпанементом любой мозговой активности. Для такого яркого представителя категории придворных мыслителей, каким был Галилео Галилей, самой естественной формой самовыражения оказывалась энциклопедия, которая охватывала бы все сферы человеческого знания, от принципов мироздания до полета насекомого. Там находили свое место не только описания исследовательских методов, но и подробная методология – метафизика начал, которой эти методы должны удовлетворять.

Галилей был отчасти фальсификационистом в попперовском смысле слова, поскольку главную свою задачу в построении методологии видел в опровержении/фальсификации существовавших методов познания и лишь потом – в конструировании новых. Хотя бы только поэтому план задуманной им энциклопедии никогда не мог быть реализован силами его одного. Тем не менее представления Галилея о том, как происходит познание природы и чем должен заниматься истинный философ, надолго пережили его эпоху.

Если говорить на языке философских течений, философия науки была для Галилея разделом гносеологии. И он бы, наверное, очень удивился, если бы кто-нибудь ему сказал, что со временем, пройдя через множество промежуточных этапов и испытав на себе влияние различных подходов, философия науки придет к политической экономии. Для нашего современника попытка эта не то чтобы совсем лишена оригинальности, но и неожиданной ее не назовешь. Уже взгляд на лабораторию как на производственное предприятие, в котором действуют свои социологические законы, в немалой степени определяющие то, что эта лаборатория производит, предполагает и идею разделения труда внутри нее, и стремление к обеспечению эквивалентности обмена, и неравномерность в распределении материальных благ, получаемых лабораторией, и попытку порабощения одних классов ученых другими.

То же справедливо и в отношении попыток Питера Галисона (Peter Galison) представить научную коммуникацию как виртуальную рыночную площадь, на которую каждый приносит продукт своего труда в надежде обменять его на продукт чужого труда и использовать последний как сырье, – уже сама эта идея содержит в себе значительный политэкономический потенциал. И не требуется больших усилий, чтобы прийти отсюда к учению о классовой борьбе, о порабощении экспериментаторов теоретиками и смене научно-организационных формаций. Переход этот особенно легок для человека, живущего лабораторной жизнью, находящегося внутри научного социума и имеющего вкус к философствованию, в общем-то довольно далекому от темы основных научных интересов. Такой переход, совершенный с приличным случаю легкомыслием, и представлен на суд читателей.

В пользу того, что это легкомыслие только кажущееся, я приведу лишь два основания, хотя в действительности их гораздо больше. Первое основание – гносеологическое, в силу моих собственных личных пристрастий и «классического» образования по части философии науки. Второе – политологическое, в силу неартикулированной, хотя и совершенно очевидной наклонности автора публикуемой статьи и в силу общей современной моды.

Большинству ныне живущих людей факт существования современной науки в общем-то неизвестен и непонятен. О том, что наука, видимо, существует, обыватель узнает из научно-фантастического кино или из технического воплощения новой научной идеи. Мало шансов, что он признает роль науки в формировании своего собственного мировоззрения. О том, в какой мере от деятельности ученых зависит постижение объективной истины, он думает в последнюю очередь.

Цитата

«Никакая совокупность человеческих суждений не является полностью рациональной, и поэтому рациональная реконструкция никогда не может совпасть с реальной историей».

Имре Лакатос

Наука во второй половине ХХ века почти полностью ушла с культурной сцены, и общественно значимые дискуссии вокруг нее вспыхивают только в тех случаях, когда возникает угроза окружающей среде (например, при строительстве новых атомных реакторов), когда проводятся исследования, угрожающие видовой самоидентификации (например, репродуктивное клонирование человека), или когда выражается озабоченность падающим уровнем образования в обществе. Все эти темы безусловно важные, но прямого отношения к гносеологии не имеющие.

В своем философствовании сам ученый стихийно или осознанно опирается, как правило, на две гипотезы: истина существует, истина познается научным методом. Ссылка на монашескую жизнь в этом отношении вполне уместна: наука делается ради познания окружающего мира и самого человека, именно ради этого ученый может и должен отказаться от многих простых радостей, ведь ему открывается гораздо большая и более сложная радость, можно сказать, почти божественная, – радость приобщения к истине.

Начиная с первых послевоенных лет философы скорее солидаризируются с обывателями. Даже те из них, которые не объявляют истину «трансцендентальным монстром», выражают сомнения в том, что наука в своем движении к ней приближается. Ученые испытывают стойкую неприязнь к философам науки, и если Карл Поппер их просто раздражал, то книги Томаса Куна и Имре Лакатоса, появившиеся в 1970-е годы, вызвали бурное негодование. Причина этого негодования, долгое время казавшегося мне немного загадочным, теперь становится совершенно понятной: к парадигмам Куна, как и к исследовательским программам Лакатоса, понятие истинности просто неприложимо. Теории хороши тогда, когда они успешно поддерживают эксперимент, эксперимент же должен плавно трансформироваться в производственный цикл. Наука – производительная сила, выталкивающая на рынок качественно новый продукт, обладающий потребительской стоимостью. А потребительская стоимость познания мира, видимо, невысока.

Политологическое основание заключается в том, что отечественная наука как социальный институт переживает глубоко трагический, на мой взгляд, момент своей истории. Ее будущее представляется безрадостным независимо от того, кто победит в нынешнем противостоянии президиума РАН и Минобрнауки.

Вопреки широко распространенному сейчас мнению, что в советское время были созданы идеальные условия для развития науки, я уверен в обратном. Расцвет «большой» советской науки был бы невозможен без глубинных преобразований, происходивших в российской культуре в XIX веке. Царские власти не очень-то и способствовали этим преобразованиям, скорее даже препятствовали, тем не менее они оказались вполне успешны. Как ни удивительно, но именно в годы Гражданской войны и разгула «испанки» была создана база для прорыва в теоретических науках в 1930-е годы. Незадолго до Второй мировой войны СССР вышел на передовые позиции и в математике, и в теоретической физике, и в генетике. Отсюда открывалась дорога к послевоенным успехам в тяжелых «металлоемких» отраслях. Однако «партия и правительство», в силу самой своей природы, всячески «охлаждали» слишком бурную интеллектуальную жизнь общества, создавая предпосылки нынешнего разрушения научной инфраструктуры. Президиум РАН и Минобрнауки делали бы одно и то же, только разными методами.

Но это, так сказать, макроскопический уровень. На микроскопическом – голыми декларациями о крушении империи и наступлении варваров не отделаешься. Если поражение в борьбе с ними неизбежно, надо хотя бы постараться их максимально образовать. И если новые варвары признают экономику царицей наук и полагают осмысленной лишь ту деятельность, которая приносит прибыль, надо найти способ положить себя на алтарь рынка.