АНАЛИЗЫ: Без масла

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

АНАЛИЗЫ: Без масла

Автор: Анисин, Андрей

Летом 1991 года, когда я доучивал органическую химию, а Михаил Сергеевич Горбачев отдыхал на даче в Форосе, скоропостижно скончался Союз Советских Социалистических Республик [Свидетельство о смерти оформили через полгодика]. Тогда же вместе с другими советскими институциями завершилось и такое уникальное явление, как «советская наука». Уже к моменту окончания университета на коридоры научно-исследовательских институтов опустилась благословенная тишина. Там, куда не ступила нога казино или не укоренились нарождающиеся олигархические структуры, перестала журчать вода, гореть свет, поник голубой цветок природного газа…

Помню, в 1995-м знакомые аспиранты запитывали лабораторное оборудование от «колючки» [У них под окнами как раз проходил охранный периметр, а с него напряжение не сняли]. Ну и сотрудники, конечно, помыкавшись, разбрелись от парадного подъезда. Часть осталась дожидаться пенсии, часть отправилась на Запад, часть обеспечила кадрами нарождающийся банковский и финансовый сектор, многие, как это принято теперь называть, надышавшись свободой [Что-то я ее не припомню], сгинули в водоворотах рыночной экономики. Так мы приобрели уникальный опыт – пережили конец науки в отдельно взятой стране.

Конечно, на момент кончины СССР я был еще молод, но все-таки могу засвидетельствовать, что большого горя никто не испытал. Не было даже символического траура. Научные сотрудники в массе своей не утратили аппетит и не впали в черную депрессию. Несмотря на отсутствие финансирования, наблюдался даже некий научный ренессанс, всплеск инициативы и творчества. Отчасти потому, что у нас была надежда на светлое будущее, у нас был миф о самоокупаемости.

На качественном уровне многие научные сотрудники, из естественников, полагали, что мы – часть технологической цивилизации, неотъемлемым компонентом которой являются научные дисциплины, прикладные и фундаментальные. Они питают массовое производство, служат источником новых фундаментальных, а затем и прикладных знаний, которые рано или поздно реализуются в виде полезных, облегчающих жизнь вещей. Пока будет жить технологическая цивилизация с ее массовым производством, ученые всегда смогут рассчитывать на свой кусок пирога на этом празднике жизни. Более того, в нашей среде многие огорчались, что функция питания производства не выполняется надлежащим образом. К середине семидесятых годов сроки внедрения технологических новаций в плановой экономике СССР стали превышать таковые на свободном капиталистическом рынке. К началу 90-х отставание уже составляло «разы», стало очевидным, что Запад уходит в отрыв.

В том, что сложилась такая ситуация, справедливо винили советскую систему управления тогда еще народным хозяйством. Предполагалось, что освобожденная капиталистическая инициатива приведет к резкому росту инноваций в производстве и, следовательно, к росту востребованности научного труда. Тогда-то и заиграют любовно накопленные стопочки свидетельств об изобретениях и рацпредложениях. На полтора миллиона научных работников в год выдавалось почти пять миллионов свидетельств об изобретениях и рацпредложениях (по данным до 1987 г., [1]) Для сравнения, в 2005 году Роспатент выдал 19,4 тысячи документов, подтверждающих право собственности на изобретения [2][]. Не заиграли!

Справедливости ради надо сказать, что научное сообщество того времени сделало героическую попытку собственными силами внедрить невостребованный прежде интеллектуальный запас в массовое производство. По воспоминаниям (и не только моим), в среднем на одну лабораторию приходилось как минимум одно малое предприятие, внедряющее накопленные научные знания в существующие и новые технологические цепочки. Сил и труда, а также инициативы и творчества в эти малые предприятия было вложено колоссальное количество. Практически никто из их создателей не добился успеха, если не начал торговать секонд-хэндом [Китайского барахла еще не было] или не подсел на трубу. Так или иначе, но самоокупаемость науки не наступила.

Когда большинство попыток реализовать себя в сфере науки и высокотехнологичного производства провалилось, активная часть научного сообщества двинулась по другим, не столь общественно полезным путям: эмиграция, смена рода деятельности и др. Время стремительных перемен, вообще говоря, к рефлексии не располагает. Однако ошибки, которые не были осмыслены, имеют тенденцию к повторению. В свое время работу над ошибками мы не провели [Это ничего, что я высказываюсь за все научное сообщество?], что уж теперь удивляться. В прошлом году опять сошлись "…вода и камень, стихи и проза, лед и пламень…". Минобрнауки в очередной раз пытается реформировать РАН. Наблюдая за дискуссией [С крайними точками зрения можно ознакомиться, например, в [2]], я для себя отметил, что Академия (а ее позиция мне близка) использует весьма узкий набор аргументов в подтверждение своей общественной полезности. В основном эксплуатируется то же представление о необходимости науки в цепочке технологического производства, что и в девяностые годы. То есть мы вновь апеллируем к окупаемости науки.

В некоторой степени представление о «самоокупаемости» научного труда стало обезоруживающим фактором для научного сообщества 90-х. По крайней мере, для естественников и инженерного корпуса. Битва за ресурсы со стороны ученых протекала исключительно в виде обещаний технологического прорыва, который вот-вот выведет Россию в число технологически развитых стран. Кстати, и сейчас подход в целом не изменился [Последний раунд – выделение средств на развитие нанотехнологий – можно было наблюдать совсем недавно]. Как оказалось, эта позиция довольно уязвима:

• Ценность научного труда как общественного достояния заменяется ценностью отдельных прорывных технологий, что разрушает научную корпорацию, превращая научное сообщество в сборище нещадно конкурирующих группировок.

• Целевое финансирование вызывает соблазн сэкономить на непрофильных научных направлениях.

• Требуется быстрый результат, а стратегическое планирование, соответственно, не требуется.

• Фундаментальная наука и высшее образование оказываются за бортом, в силу ориентирования на быстрые проекты.

• У правительства появляется соблазн спихнуть финансирование науки на промышленность.

Научный капитализм

Итак, научный капитализм пришел. А вместе с ним возникает тип ученого-капиталиста. Пока миру явлены венчурные ангелы (в наших краях практически не встречаются) и гибрид ученого и шоумена – человека, гастролирующего по планете в поисках грантов. Это лишь первые этапы, что будет дальше? Какова предельная форма, каков вид совершенно-либерального "экономического животного", пасущегося/охотящегося на поле децентрализованной науки?

Для ученых, окучивающих группы товаров с годовым объемом рынка за 100 млн. долларов, возможно, сохранится прежний уклад. Будут жить на ежегодные гранты в 100—500 тысяч долларов. С десяток приборов и человек двадцать персонала. Однако таких коллективов будет сравнительно немного (в РФ меньше тысячи).

Более бедные в коммерческом отношении ниши требуют более шустрых особей. Лабораторию содержать уже накладно (самый дешевый прибор – от 10 тысяч баксов, плюс помещение, зарплата, коммуналка…). Следовательно, работать здесь может одиночка или член децентрализованного коллектива. Экспериментальные работы ведутся на арендуемом оборудовании, но упор делается на численное моделирование и расчетные методики: дешевые эксперименты со сложной обработкой результатов, когда фильтрация данных из полученного интегрального сигнала превращается в нетривиальную задачу; очень широкий кругозор, но очень узкий набор методов. В пределе ученый этой генерации – владелец/пользователь специализированного программного комплекса. Набираясь профессионального опыта, он наполняет комплекс различными физическими моделями, расчетными схемами, уточняет методики, расширяет область применения, подгоняет, подстукивает, подлаживает… В итоге уникальность и широта этого инструмента становится его конкурентным преимуществом. Статей автор не пишет, разве что попиариться захочет. Впрочем, пиариться будет необходимо. Во всяком случае, до тех пор, пока в этом социальном слое не возникнут свои децентрализованные институты: независимые рейтинги, клубы, форумы.

За шестнадцать лет торжества этого экономоцентрического подхода в руководстве наукой мы получили все перечисленные выше негативные тенденции. Однако это, так сказать, социологические следствия. Остается вопрос: а применим ли, и в какой степени, данный подход принципиально? Возможно, неудачи при реформировании советской науки в новых рыночных условиях – следствие дурной реализации. Не соверши руководство страны, министерств, Академии, институтов, отделов, лабораторий столько очевидных ошибок, быть может, советский научный проект перерос бы во что-то гораздо более приемлемое и живучее в наступившей реальности? Вопрос очень сложный, поэтому будем брать интеграл по частям. Остановимся пока лишь на самоокупаемости научных исследований Может ли наука прокормиться с промышленности, толст ли будет слой масла? И найдется ли икра [Надеюсь, что хлеб-то будет]?

Существует вполне оправданное, на мой взгляд, мнение, что все значимые эффекты могут быть вычислены на пальцах (отсюда выражение "гнуть пальцы"). Поэтому попробуем ограничиться очень грубыми, но простыми оценками.

Применим следующую логику рассуждений. Ученый, работающий в фундаментальной науке, создает новое знание; прикладник использует его для описания конкретных процессов, интересных с точки зрения перспективных технологий; инженер-конструктор, в свою очередь, использует эти описания для разработки тех самых перспективных технологий. Затем технологии внедряются в промышленное производство, на выходе которого имеем товар. Это так называемая линейная схема. Попробуем пройти ее в обратную сторону. То есть исходя из известных статистических данных по товарному производству – получить требуемые затраты на научно-исследовательскую работу.

Большая цитата

"В США главным программным документом в послевоенной научной политике был доклад Ванневара Буша "Наука – бесконечная граница", вышедший в 1946 году. В нем была обрисована роль науки как источника экономического роста, роста качества жизни и социального прогресса. Именно этот доклад послужил основой трактовки науки как общественного товара и «линейной» модели инноваций. На основе этого видения сформировался так называемый социальный контракт между обществом в лице государства и научным сообществом: государство обязывалось обеспечить стабильное финансирование фундаментальных исследований и не вмешиваться во внутренние дела науки, а научное сообщество в ответ должно было обеспечить строгий самостоятельный контроль за распределением федеральных ассигнований <…> Аналогичным образом в СССР в 1960—70-х гг. появилась новая версия марксизма, в соответствии с которой не труд, а наука объявлялась главным фактором производства; ожидалось, что планируемая наука обеспечит СССР мировое экономическое лидерство и позволит избежать экономических реформ <…> В обеих странах научная политика не дала ожидаемого результата" [7].

Так как наш животрепещущий вопрос носит идеальный характер, обратимся к "вину и сукну", то есть к идеальным экономическим моделям. Рассмотрим свободный рынок, на котором обращается один вид товара – сукно. Предположим, что спрос на сукно ограничен и цена его постоянна. Потребитель, однако, может выбирать товар по его технологическому совершенству. Для простоты положим, что доля сукна на рынке линейно пропорциональна вложенным в его НИОКР средствам, выраженным в долях цены единицы товара. С течением времени количество проданных единиц сукна растет, а доля бюджета НИОКР на единицу товара падает. Соответственно уменьшается и его рыночная доля. Через некоторое время она достигает столь малой величины, что производить сукно становится нерентабельно, и оно исчезает с рынка.

Процесс описывается простым интегральным уравнением, решаемым методом разделения переменных. Еще требуются граничные условия, которые можно получить исходя из доли новой продукции, появившейся на рынке, и времени вытеснения старой продукции с рынка. В советской статистике учитывалась доля продукции, освоенной в СССР впервые. Ее удельный вес в общем объеме товарной продукции составлял в 1987 году 9,1 %. Для России и других стран такой цифры мне найти не удалось. Но учитывая, что в 1987 году СССР был "крепким середнячком", цифра в 10—20 % новой продукции кажется вполне приемлемой. Время вытеснения оценено мною "на глазок", путем осмотра окружающей материальной среды, в 25 лет. Полагаю, что у нас в провинции оно несколько больше, чем в Москве, тем не менее цифра в 15—25 лет кажется разумной, тем более что она близка ко времени патентной защиты. Доля НИОКР в цене товара, при которой он вытесняется с рынка, составляет, на глаз, 0,5 %. Среднеинтегральные значения долей НИОКР в цене продукции глобальных корпораций по отраслям приведены, например, в [4] и составляют от 3 до 15 %. Средняя наукоемкость продукции развитых стран составляет около 5 % (для Российской Федерации – 3 %).

Помня о том, что каждая формула уменьшает число читателей вдвое, выкладки я опускаю. Читатель, которого не пугают интегральные уравнения, может решить их самостоятельно. Счастливец, обладающий доступом в Интернет, обнаружит эти уравнения в редакционном блоге inside.computerra.ru. А нетерпеливый читатель может сразу переходить к выводам. Вот они.

Приложив эту идеальную модель к "обществу, похожему на наше" (средняя наукоемкость продукции – 3 %, годовая доля новых продуктов – 10 %, срок вытеснения старых продуктов новыми – 25 лет), получаем, что доля НИОКР составляет 0,08 % от объема годового производства в стоимостном выражении. Если ориентироваться на развитые в научном плане страны, то оптимальное отношение научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ составляет 26:74. Таким образом, из общей суммы НИОКР, в абсолютных числах 2006 года, на долю собственно науки приходится 70 млн. долларов, или по нынешнему курсу около 2 млрд. рублей. Для сравнения, "…фактически общий объем средств федерального бюджета на научные исследования и разработки в 2006 году составил 71,7 млрд. рублей…" [5]. Если поделить полученные выше «идеальные» расходы на науку на величину фактических затрат, получаем, что промышленность может «освоить» лишь 3 % от всех научных денег.

В более продвинутом обществе (средняя наукоемкость продукции – 10 %, инновации – 20 %, срок вытеснения – 15 лет) доля НИОКР на порядок больше и составляет 0,8 % от объема годового производства. Скажем, для Соединенных Штатов, когда они достигнут этих параметров, емкость рынка НИР в промышленном секторе составит 5 млрд. долларов. Фактически США потратили в 2006 году 330 млрд.

Честно говоря, полученные цифры не впечатляют. До самоокупаемости научных исследований еще очень и очень далеко. Похоже, наука пока не стала "производительной силой общества", а если и стала, то с очень низким КПД. В предложенной модели ученым со стола промышленного производства перепадают жалкие гроши. Если учесть, что в России "…в 2003 году занятыми в области исследований и разработок было 858 тысяч человек…" [5], то на брата получается около 7 долларов в месяц. В будущем ученые США приблизятся к 320 долларам на человека в месяц (их пока 1,3 млн. человек). Так что, ребята, похоже, икры не будет.

К полученным цифрам (впрочем, как и к любым другим) следует относиться с осторожностью. Приведенные грубые оценки исходят из сильно упрощенной идеальной модели и не учитывают множества параметров. Тем не менее они дают неплохое представление о масштабе требуемых промышленностью затрат на НИР и на качественном уровне вполне применимы.

Еще несколько слов о глобальных тенденциях. Развиваемые в разных странах подходы к научным исследованиям можно разделить на две категории: условно «западная» (включая советскую/российскую) модель, характеризующаяся относительной академической независимостью и свободным выбором тем исследований, и условно «восточная» модель, жестко ориентированная на рыночную конъюнктуру. К «восточной» модели относятся научные комплексы Японии и восточных тигров, включая Китай. Примерно с 188 года во всех «западных» странах наметилась тенденция к снижению расходов на научные исследования, что вынудило тамошние научные сообщества мигрировать в сторону «восточной» модели (H. Etzkowitz в 17 назвал это явление "второй академической революцией", возвестившей о приходе научного капитализма). Наоборот, страны «восточной» модели, столкнувшись с рядом трудностей жесткого прагматичного подхода, мигрируют в сторону «западной» модели развития науки [7].

Как видим, основания мира пришли в движение. Запад стремится на Восток, Восток на Запад. От совершенномудрого Минобрнауки требуется взвешенная позиция и правильный курс. А правильный курс требует грамотно осмысленной позиции.

Грамотно осмысленная позиция нужна и всему научному сообществу, причем как нашей популяции, так и нашим "западным друзьям". Линейная модель связи научного знания и развития промышленного производства трещит по швам. Как показывают мои (качественные) расчеты, современная «европейская» наука финансируется в основном государством, исходящим в своих действиях из собственного внутреннего понимания целей и результатов научных исследований. Промышленность ассимилирует лишь незначительную часть разработок, и окупить созданный за годы "борьбы систем" научный комплекс не в состоянии. Увы, мы обречены "лизать сапог" "единственного европейца". Грустно.

Масштабы

Ситуация с самоокупаемостью науки даже в развитых странах далека от идеала. А Китай вообще стоит собняком: несмотря на героические попытки, он все еще остается импортером высоких технологий. Фактически НИОКР для китайской промышленной продукции ведутся в США и Евросоюзе. Тем не менее, согласно данным OECD [Organization for Economic Co-operation and Development], в 2006 году Китай опередил Японию по общим затратам на научные исследования. По объему исследований и темпам развития технологий Китай сейчас занимает второе место в мире. Так, на исследования и развитие технологий Китай затратил в уходящем году 136 млрд. долларов, Япония – 130 млрд., США – 330 млрд. Пятнадцать стран Евросоюза, включая Францию, Германию и Великобританию, вложили в научные исследования 230 млрд. долларов. По статистике OECD, число ученых в Китае с 1995 по 2004 годы увеличилось на 77 %, достигнув 926 тысяч человек (в США их пока больше – 1,3 миллиона).