Как сохранить свободу в изменчивом мире
Как сохранить свободу в изменчивом мире
Позвольте мне в заключение привести короткую притчу, позаимствованную из «The Transparent Society». В одном древнегреческом мифе рассказывается о земледельце по имени Академ, которому однажды удалось оказать какую-то услугу Аполлону. Взамен простому смертному был дарован сад, в котором он мог говорить все, что ему вздумается, и даже критиковать всемогущих обитателей Олимпа, не опасаясь быть подвергнутым божьей каре.
Я не раз возвращался к этой небольшой истории, задавая себе вопрос, как вообще мог Академ поверить обещанию Аполлона. Ведь общеизвестно, что легендарные греческие небожители отличались непостоянством, мелочностью и мстительностью. Никогда нельзя было положиться на данное ими слово, особенно если они оказывались разгневанными критикой со стороны простых смертных. Короче говоря, в этом отношении они весьма походили на земных вождей.
Я пришел к заключению, что существовало только два способа, на самом деле позволявших защитить Академа. Во-первых, Аполлон мог бы окружить поляну глухой стеной, такой надежной и непроницаемой, что даже остроглазый Гермес оказался бы не в состоянии там что-нибудь высмотреть или подслушать. К сожалению, такая ограда выглядела бы не особо привлекательной, и вряд ли бы нашлось много желающих поболтать с Академом в его обители.
Альтернативный вариант заключался в том, чтобы наделить Академа такими полномочиями, которые бы позволили ему добиться от богов выполнения данного ими обещаниями. При этом должен был существовать некий уравновешивающий фактор, который бы вынуждал небожителей держать свое слово, даже если бы этот простой смертный вздумал рассказывать про Зевса неприличные анекдоты в компании друзей.
Таким уравновешивающим фактором могло бы быть только знание.
Корни этой своеобразной легенды насквозь пронизывают западное мышление. Во времена Перикла свободные граждане Афин собирались в саду Академа, где могли свободно обсуждать свои повседневные дела. Они пользовались этой вольницей, пока рядом находился Перикл, напоминавший о заключенном между ними соглашении, — договоре об открытости.
Увы, то была новая и непростая идея. И это чудо ненадолго пережило великого демократа. Прямодушный Сократ заплатил высокую цену за свои попытки в саду Академа воспитать своих учеников чистосердечными и искренними: его ученик Платон взял на этом «поле» парадоксальный реванш, в своих трудах сурово порицая открытость и одновременно ратуя за строгое правительство при «просвещенной» элите. Советы Платона служили оправданием для многочисленных тиранов на протяжении последующих двух с половиной тысячелетий, сохраняя свою значимость вплоть до нынешнего поколения.
Однако теперь предвидение Перикла подвергается еще одному испытанию. Сегодняшняя «академия» простирается далеко за священные границы тысячи главных университетов планеты. Повсюду на Новом Западе (и частично во всем остальном мире) люди начинают разделять дерзкое убеждение, что идеи сами по себе не являются вредными, по крайней мере, для тех выходцев из разных социальных слоев, что культивируют смелые мысли.
Свобода слова все чаще воспринимается как лучшая купель для критики — единственного практического и эффективного противоядия от заблуждений. Более того, здесь подходят оба пути. Большинство достопочтенных граждан не испытывают особых страхов по поводу того, что другие могут о них что-нибудь знать.
Будем откровенны: это трудный для усвоения урок, особенно если учесть, что любой из нас, включая и тех, кто готов руководствоваться самыми благими намерениями, стал бы тираном, получи он такую возможность. Очень немногое в нашей истории готовило нас к решению будущей задачи — совместного проживания одной семьей из более чем шести миллиардов равноправных граждан, каждый из которых руководствуется собственной независимой волей; семьей, управляемой властителями, которых мы выбираем на основе справедливых принципов, выработанных в ходе непростых переговоров друг с другом. Любое другое поколение посчитало бы это несбыточной мечтой, хотя наши бесчисленные предки проливали свой пот и прилагали все свои усилия, чтобы подвести нас к рубежу, с которого мы могли бы предпринять такую попытку.
Но и среди тех, кто присягнул на верность этой новой надежде, ведется ожесточенная борьба за наилучшие способы защиты от богов гнева, фанатизма, заговора и тирании — духов, обитающих не на какой-нибудь горней вершине, а в сердцах каждого мужчины и каждой женщины, пытающихся добиться расширения своей ничтожной мирской власти или прибыли за счет подавления других. Возможно, наступят такие времена, когда наши потомки окажутся достаточно зрелыми, чтобы самостоятельно обуздывать подобного рода импульсы. Ну а пока требуется найти способ умерить самооправдательные амбиции тех, кто готов обосновать свободу грабить всех остальных рассуждениями о том, что это их право или что это делается для нашего же собственного блага.
Если верить некоторым энергичным ревнителям свободы, оптимальный вариант обеспечения защиты нашей всемирной «академии» представляется совершенно очевидным. Многие «поборники приватности» жаждут возводить ограды, позволяющие поставить всех людей на один уровень с власть имущими. В соответствии с их точкой зрения мы должны построить стены для охраны каждого частного сада, дабы свобода смогла процветать в каждом надежном прибежище мысли.
В ответ я могу сказать лишь только то, что такие попытки уже были. И вы не найдете ни одного примера, как государство, построенное на основе такого принципа, добилось процветания.
Однако есть вариант и получше, заключающийся в использовании средства, в первую очередь, ответственного за тот ренессанс, который мы сейчас переживаем. Подотчетность — вот тот факел, который способен озарить даже богов власти. Соберутся ли они на олимпийских высотах правления, средь бурных потоков коммерции или же в Аиде преступности,— им не удастся причинить нам никакого вреда, пока они будут пригвождены к месту его ослепительным светом.
Подотчетность — единственное средство защиты, которое во все времена надежно охраняло свободу слова,— в саду, гордо простирающемся без единой стены.
Не я первый сказал это. Перикл, Джордано Бруно, Спиноза, Секвойя[6] и многие, многие другие исповедовали открытость на протяжении мрачных эпох, в которые они жили. И я не могу претендовать на первенство после научной риторики Карла Поппера в его книге «Открытое общество и его враги» (1950), вышедшей в тот период, когда представлялось весьма вероятным, что наш грандиозный эксперимент будет прекращен — либо извне, либо изнутри. В мрачные времена начала «холодной войны» Поппер воздавал трогательную хвалу обыкновенным людям, которым удается превращать себя в граждан — независимых, сотрудничающих друг с другом и неукротимых.
Описывая «стремление бесчисленных неизвестных людей освободить себя и свои умы от опеки власти и от предубеждений», он выражал надежду на «их нежелание передавать всю полноту ответственности за управление миром гуманной или сверхгуманной власти и их готовность разделить бремя ответственности за страдания, которых можно было бы избежать, и бороться зато, чтобы исключить саму возможность таких страданий».
Но даже если мы обратимся к более приземленному или предельно популярному варианту этой же самой идеи, я окажусь не одинок. Возьмем, к примеру, следующую выдержку из статьи, появившейся до того, как рукопись моей книги была отдана в набор.
С пришествием объединенного Сетью глобального общества идея открытости становится важной, как никогда ранее. Это приводной ремень, который заставит новый мир работать. Если быть кратким, то ключевая формула грядущей эры выглядит следующим образом: то, что открыто, — хорошо, а то, что закрыто, — плохо. Сделайте такую татуировку у себя на лбу. Применяйте ее по отношению к технологическим стандартам, стратегии предпринимательской деятельности, к философии жизни. Это концепция победы для отдельных людей, народов, мирового сообщества будущего[7].
В своем комментарии в Wired Питер Шварц и Питер Лейден сопоставили картины будущего мира в случае выбора «закрытого» и «открытого» пути развития. В первом случае нации замкнутся на себя самих, разделившись на блоки. Это приведет к ригидности мышления, стагнации экономики и усилению нищеты и нетерпимости, что повлечет за собой порочный круг дальнейшей самоизоляции и фрагментации. Если же, напротив, общество выберет «открытую» модель развития, то тогда добродетельные круги повернут свои культуры лицом к внешнему миру, навстречу инновациям и новым идеям. Рост благосостояния способствует повышению уровня терпимости и уменьшению размера хозяйственных единиц, делает общество более открытым, а мир — еще более интегрированным.
Подобного рода синергизм лежит в основе движения за достижение открытости, резко контрастирующего с подходами «нулевой суммы», предлагаемыми дьявольскими дихотомиями, которые предусматривают жалкие компромиссы между парами вещей, без которых мы не мыслим своего существования. Те же, кто отдает предпочтение идее открытого общества, полагают, что у нас могут быть свобода и эффективное правительство, независимость и безопасность. В сущности, мы знаем, что каждая из этих пар либо будут развиваться, либо потерпят крах «в унисон».
Подобная уверенность простирается так далеко, что мы можем представить себе характер информационной эры и процесс развития ее институтов, которые до настоящего времени «наслаивались друг на друга, подобно осадкам», а не создавались в результате разумного планирования. Проводя аналогию с разработкой Конституции США, Джарон Ланье высказался за прагматический симбиоз конкуренции и сотрудничества, когда мы будем конструировать — а затем и модернизировать — Интернет будущего:
Благонамеренные и выдающиеся люди с отвратительными, противоречивыми интересами каким-то образом создали коллективный продукт, который оказался лучше, чем любой из них мог себе это представить в то время... Как и в Филадельфии двухсотлетней давности, должен появится коллективный продукт (Интернет), который будет лучше, чем любой из них или любой из нас смог бы сделать в одиночку[8].
В ходе подобного рода обсуждений представляется вполне разумным «сбывать» частные интересы, обговаривая взаимные уступки между отдельными группами. Это — состязательный прагматизм, один из видов подотчетности. Однако он не должен влечь за собой признания применимости строгих дихотомий по отношению к вопросам первостепенной важности.
Если всем нам суждено быть либо почтительными рабами, либо раскрепощенными варварами,— в чем, тогда, собственно, дело?
В конце концов, какой прок от цивилизации, которая не способна осторожно помочь нам стать такими умными, непохожими друг на друга, творчески активными и уверенными в себе, чтобы мы, наконец, решились — по своей собственной воле — стать порядочными людьми?
Вот тот момент, который, как мне кажется, следовало бы запомнить этим разгневанным героям, этим настоящим паладинам западной свободы — Джону Перри Барлоу и его единомышленникам. В конечном счете независимость и взаимозависимость сводятся к одному: только независимые взрослые люди способны помогать друг другу жить и оставаться свободными.
IAAMOAC![9]